Русская сатира и юмор второй половины XIX – начала XX века
СОДЕРЖАНИЕ: Сатирические произведения Алексея Толстого. Особенности думающего и сострадающего юмора Надежды Тэффи. Рассказы Аркадия Аверченко. Юмористическая поэзия Владимира Соловьева. Особенности создания Аркадием Аверченко сатирического журнала Сатирикон.Содержание
Введение
1. Сатирические произведения Алексея Толстого
2. Рассказы Аркадия Аверченко
3. Юмористическая поэзия Владимира Соловьева
4. «Сатирикон»
Заключение
Список использованной литературы
Введение
Юмор и сатира неотъемлемая часть любой национальной литературы, но как самодостаточный и самостоятельный жанр они полностью сформировались лишь недавно. Однако прием шутки, иронии, желание вызвать смех у читателя применялись всегда. В данной работе пойдет речь о сатире в отечественной литературе второй половины XIX – начала XX века.
Мы сможем увидеть сколь разнообразно и несхоже использовали юмор русские классики.
В сказках Салтыкова-Щедрина правда и шутка существуют как бы отдельно друг от друга: правда отступает на второй план, в подтекст, а шутка остается полновластной хозяйкой в тексте. Но она не хозяйка. Она делает лишь то, что ей правда подсказывает. И прикрывает она собой правду так, чтоб ее, правду, можно было лучше увидеть.
Заслонить так, чтоб можно было лучше увидеть,— в этом и состоит прием аллегории. Скрыть, чтобы выпятить. Затушевать, чтобы подчеркнуть.
Такая это математика: шутку пишем, правда - в уме. Поэтому сказка, что бы в ней ни было придумано, не фантастическая, а вполне реалистическая литература.
У Чехова шутка сливается с правдой, растворяет ее в себе или сама в ней растворяется. Когда шутка растворяет в себе правду, хочется больше смеяться, а когда она сама в правде растворяется, становится грустно, смеяться уже не хочется, хотя нам вроде бы рассказывают смешное. Это у нас пошло еще от Акакия Акакиевича: вроде бы смешной человек и все над ним у Гоголя в повести смеются, а нам почему-то смеяться не хочется. И смешно — а смеяться не хочется.
В рассказах раннего Чехова, во многих рассказах Аверченко, Тэффи, Бухова правда растворяется в шутке до того, что над ней уже можно не задумываться. Поэтому эти рассказы такие смешные: смеешься ведь тем больше, чем меньше задумываешься.
А в рассказах зрелого Чехова шутка растворяется в правде и становится почти совсем незаметной. Попробуйте посмеяться над рассказами «Ванька» или «Тоска». Если у вас получится, плохо ваше дело!
1. Сатирические произведения Алексея Толстого
Алексей Константинович Толстой, автор исторических трагедий, баллад, а также исторического романа «Князь Серебряный», написал и шуточную «Историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева» — от новгородского посадника девятого века до министра внутренних дел второй половины девятнадцатого. Он довел свою историю до 1808 года, до того самого года, когда бывший начальник и управляющий Третьим отделением был назначен на пост министра внутренних дел (мог ли древний посадник предположить, что история, начатая им, совершит такую головокружительную карьеру?).
Татарское иго автор шуточной истории благополучно прошел, Ивана Грозного прошел, а тут остановился:
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
Он не зря употребил местоимение «мы»: умалчивал он не без посторонней помощи. Его шуточная «История» была напечатана только через пятнадцать лет — через восемь лет после смерти автора.
История — дело нешуточное.
Призыв умалчивать о том, что близко, не был, однако, поддержан современниками, и уже год спустя после написания «Истории государства Российского...» Салтыков-Щедрин пишет «Историю одного города», повествующую как раз о том, что близко. («Мне нет никакого дела до истории, я имею в виду лишь настоящее»,— писал по этому поводу сам Щедрин.)
А.К. Толстой тоже не умалчивал о настоящем, о чем ярко свидетельствует его сатира «Сон Попова», напечатанная через семь лет после смерти автора.
А все его трагедии были опубликованы при жизни.
В литературе трагедиям всегда везло больше, чем шуткам. То, что для трагедии было шуткой, для шутки нередко становилось трагедией.
Потому что за шуткой стояла правда. Не историческая, а современная. А за трагедией — только историческая. Да и то не всегда.
Знаменитый Козьма Прутков, одновременно и автор, и сатирический персонаж, созданный фантазией А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых, имел единомышленника и собрата по духу — генерала Дитятина.
Генерал Дитятин тоже сочинял, но предпочитал устное творчество. Он сочинял экспромты — тосты, юбилейные поздравления, а также речи, сказанные при различных событиях,— например, при освящении танцевальной залы в дирекции императорских театров. Некоторые его слова, как и слова Козьмы Пруткова, стали крылатыми: «Солдат создан не для войны, а для караульной службы», «В России всякое движение начинается с левой ноги, но с равнением направо»...
Сочинил эти слова, как и самого генерала Дитятина, автор и исполнитель устных рассказов Иван Федорович Горбунов. Многие его рассказы до нас не дошли, но отдельные крылатые фразы долетели: «Ндраву моему не препятствуй», «От хорошей жизни не полетишь»... Или вот это... На уроке истории учитель диктует: «История мидян... история... мидян... точка и подчеркнуть. С новой строки: введение в историю мидян... Точка и подчеркнуть. С красной строки: история мидян... история мидян... темна и непонятна... темна и непонятна. С красной строки: конец истории мидян. Точка и подчеркнуть». Вся эта история сохранилась только в одном крылатом выражении: «История мидян темна и непонятна».
Юмор помогает словам обрести крылья. Из нескольких сценок Горбунова крылатых слов до нас дошло больше, чем из всех романов Гончарова, а из произведений Салтыкова-Щедрина — больше, чем из произведений Тургенева, Достоевского, Льва Толстого вместе взятых. И какие это крылатые слова! «Головотяпы», «пенкосниматели», «государственные младенцы»,— каждое — законченное художественное произведение.
2. Рассказы Аркадия Аверченко
Приезжий Сельдяев в одноименном рассказе Аверченко, когда ему показывают Петербург, остается равнодушен к самым невероятным столичным историям, но оживляется, лишь речь заходит о его родном Армавире,
Провинция!
Ярославский вице-губернатор никак не мог понять, в состоят заслуги педагога Ушинского. Почему о нем нужно писать в газете? Но услыхав, что Ушинский начинал свою деятельность в Ярославле, вице-губернатор вздохнул с облегчением: с этого нужно было начинать!
Именно с этого нужно начинать, когда говоришь с псковским вице-губернатором о Пушкине, с тульским — о Толстом, с архангельским — о Ломоносове.
Провинция!
Провинция гордится только своим, а все остальное оставляет без внимания. Это ей помогает не падать в своих глазах. Но есть и у нее свои трудности. То, что трудно в столице, в провинции трудно вдвойне. Например, указ 1865 года, отменивший предварительную цензуру в Петербурге и Москве, сохранил ее в провинции. И цензура эта дважды запрещала сборники стихов земляка ярославского вице-губернатора замечательного поэта Леонида Николаевича Трефолева. Разговор вице-губернатора об Ушинском — «то с ним, с Трефолевым, разговор.
Нигде на человека не нагоняется столько страха, как в провинции. «Мир поэзии не тесен, но в кутузке очень тесно»,— так здесь формулируется свобода творчества.
Тесно было в кутузке, тесно было в провинции, хотя провинция намного шире, чем столица. Но столичных поэтов не называли ни московскими, ни петербургскими, а Трефолев даже после смерти остался «ярославским поэтом», с трудом пробиваясь в литературу из своей географии, между тем как песня его «Когда я на почте служил ямщиком» гуляла по всей России.
Идут шутка с правдой рука об руку, деля одну судьбу на двоих, и уже, глядишь, шутка тоже у кого-то вызывает неодобрение, иногда даже большее, чем сама правда. Потому что не каждому видно, какая правда за ней стоит, а когда не видно, предполагаешь самое худшее.
После покушения Каракозова на царя в числе прочих опасных лиц были арестованы два поэта-сатирика: Василий Курочкин и Дмитрий Минаев. Они уже и раньше находились под присмотром полиции, а после выстрела Каракозова на два месяца были заключены в Петропавловскую крепость.
Так редакция сатирического журнала «Искра» частично переместилась в Петропавловскую крепость, но работу не прекратила. И редактор журнала Курочкин тут же, в крепости, в эпиграмме на председателя следственной комиссии Муравьева недоумевал: «Сто человек ты запер в казематы. И мало все тебе, все мрачен, как чума ты!» НА это Муравьев, тут же в эпиграмме,— ему отвечает, что он заморил бы и сто тысяч в крепости, если б Каракозов не промахнулся.
И не поймешь: то ли радуется жандарм, что Каракозов промахнулся, то ли сожалеет, что не удалось заморить сто тысяч в крепости. Поди догадайся, какая правда за этой шуткой стоит.
Но логика жандарма понятна: литература воздействует на читателей, читатели стреляют в царя. И хочется заморит» всех — и тех, кто действует, и тех, кто воздействует.
3. Юмористическая поэзия Владимира Соловьева
«Из событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня... я должен упомянуть встречу с Вл. Соловьевым...» — пишет Блок в «Автобиографии».
Нет, они не разговаривали. Блок видел Соловьева издали, совсем недолго, несколько минут. Но осталась в его памяти длинная фигура, стальная грива, долгий сине-серый взгляд…
Больше Блок с ним не виделся, но и не расставался. С его стихами, статьями, с единственным этим воспоминанием. Он называл Соловьева своим учителем. Владимир Соловьев, поэт и философ, открыто выразивший сочувствие осужденным на казнь участникам убийства Александра Второго, приковал к себе внимание не одного Блока. Достоевский писал с него Левшу, а по другому свидетельству — Ивана Карамазова. Какой же была эта личность, вместившая две такие несовместимости!
Он был прекрасный лирический поэт...
Дождались меня белые ночи
Над простором густых островов...
Снова смотрят знакомые очи,
И мелькает былое без слов...—
...но не чуждался юмора и даже сатиры:
Уж мальчики, резвясь, бросают к черту книжки,
Пример с городовых берут профессора.
Под розгою в руках у земского ярыжки,
Довольный участью, холоп кричит: ура!
Алексей и Иван, задушевность и насмешка, два полюса, соединенные в одном, носящем имя Владимира Соловьева.
Полюса для того и существуют — для соединения. Что стоит радость без грусти, вера без сомнения, сила без доброты?
4. «Сатирикон»
В письмах Чехова к разным лицам то и дело встречается упоминание о Билибине: «Познакомился с Билибиным...», «Познакомьтесь с Билибиным...», «Здоров ли Билибин?», «Что поделывает Билибин?». И опять: «Что поделывает Билибин?» И, наконец: «Авось мы с Билибиным золотых медальонов дождемся».
Виктор Викторович Билибин, тихни, молчаливый чиновник управления почт и телеграфа, в свободное от этой работы время редактировал юмористический журнал. Это он-то, «вялый и скучный», по характеристике Чехова, «немножко сухарь и немножко чиновник», но — опять же по характеристике Чехова — «большой талант», «остроумнейший», «неиссякаемый»...
Чехов его любил и даже кое-что написал с ним в соавторстве. Он не раз рекомендовал Билибина друзьям как очень порядочного, заслуживающего полного доверия человека.
Билибин был правой рукой самого Лейкина.
Это сейчас Николай Александрович Лейкин полузабытый писатель, а в то время он был очень популярным и читаемым. По статистике самарского фельетониста Иегудиила Хламиды (М. Горького), среди самарских канцеляристов Лейкина читали в два раза больше, чем Тургенева, почти в два раза больше, чем Чехова. Молодой Чехов в письме к брату ссылался на авторитет «самого Лейкина».
Билибин, помогавший Лейкину редактировать журнал, волей случая оказался в центре юмористической журналистики: он родился в год рождения журнала «Искра», умер в год рождения журнала «Сатирикон», а всю остальную жизнь посвятил журналу «Осколки».
Журнал «Осколки» не был таким острым, как «Искра», не был таким смешным, как «Сатирикон».
Но он дал миру Чехова.
А Билибина он не дал. «Талант у него большой, - писал Чехов,— но знания жизни ни на грош, а где нет знания, пет и смелости».
Опять эта смелость! Никак без нее в сатире не обойтись. Она должна быть смелой — шутка, которая скрывает за собой и одновременно открывает читателям — правду.
Она должна быть смелой. И острой. Не зря Аркадий Аверченко начинал свою литературную деятельность «Штыком» и «Мечом» — так назывались журналы, которые он редактировал, а точнее — писал, вырабатывая стиль будущего знаменитого юмориста.
Он наточил штык и меч для главного дела своей жизни. Он создал журнал в себе, а себя — в журнале. И дал ему имя: «Сатирикон».
В трудные для России годы реакции журнал был на стороне России, а не реакции. Но пресловутая «свобода печати», которую называли то «свободой от печати», то «свободой пищати», все свои силы обрушила на этот журнал, единственный сатирический журнал, уцелевший в годы реакции.
И он постепенно отступал — то ли под напором реакции, то ли под напором собственного головокружительного успеха, который требовал от пего смеха, одного только смеха — и больше ничего. И по мере того, как мельчали объекты его сатиры, мельчала и она сама, отходя на удобные позиции безопасного, бездумного юмора.
На смену «Сатирикону» пришел «Новый Сатирикон», но новое это было старее, чем старое. Юмор быстро стареет, когда его покидает мысль.
А по возрасту они были все молодые. И самый старший сатириконец был самым молодым...
Потому что был этот сатириконец женщиной.
Теперь, по прошествии более чем ста лет, уже можно сказать, что Надежда Александровна Тэффи (Бучинская) родилась в 1876 году и была на пять лет старше самого редактора — Аркадия Аверченко. По примеру своей сестры, известной поэтессы Мирры Лохвицкой, она начинала со стихов, но потом перешла на прозу — хотя женщины, как показывает опыт, обычно не переходят на прозу: лета, которые, по выражению Пушкина, к смиренной прозе клонят, не имеют власти над женщинами.
Родившись за двадцать четыре года до двадцатого столетия, она умерла за двадцать четыре года до собственного столетия и пережила всех сатириконцев, хотя они были моложе ее.
Может быть, потому, что смеялась она не так громко.
Юмор Тэффи — думающий, сострадающий, а иногда и страдающий, чего почти нет у Аверченко периода его расцвета, когда его называли королем юмора.
Король смеялся. Это он потом загрустил. Когда потеря и успех, и славу, и родину...
И это было — как нож в спину. Дюжина ножей.
Названия его книг — словно вехи на его жизненном пути: «Веселые устрицы» — «Зайчики на степе» — «Позолоченные пилюли» — «Сорные травы» — «Волчьи ямы» — «Кипящий котел» — «Отдых на крапиве» — «Рассказы циника»...
И еще очень много книг. И много журналов. А всей жизни — сорок четыре года. Возраст Чехова.
Тэффи сказала о нем: «Он русский чистокровный юморист, без надрыва и смеха сквозь слезы. Место его в русской литературе свое собственное, я бы сказала — единственного русского юмориста».
Гоголь и Чехов не были русскими юмористами. Они были русскими писателями.
Самый молодой из сатириконцев, Аркадий Бухов, родившийся в год смерти Салтыкова-Щедрииа и Минаева и, словно спеша заменить их обоих, писавший и смешную прозу, и смешные стихи,— однажды в своем рассказе сказал: «Каждый смеется, как может, Особенно когда ему хочется плакать».
Ах, жизнь полна суровости,
Заплачешь над судьбой:
Единственные новости —
Парад и мордобой.
Поэт, пришедший к этому смешному и грустному выводу, был до того скромен, что даже стеснялся быть собой, а потому нацепил на себя маску распоясавшегося, наглого обывателя. Вместо того, чтобы держать объект сатиры на расстоянии, соорудить из него какого-нибудь Козьму Пруткова или генерала Дитятина, он нацепил его маску на самого себя. Он вложил в него не чужую, не придуманную, а свою собственную душу. В сатирический образ — собственную душу!
Он смеялся над тем, чего следовало бояться. И смеялся тогда, когда было совсем не смешно. А когда было смешно — не смеялся.
Он ушел из «Сатирикона», который не решался больше смеяться над несмешным, предпочитая смеяться над смешным,— что подходит юмору, но никак не сатире. Задача сатиры — несмешное делать смешным. Даже страшное делать смешным.
Вероятно, он и тут не был собой, потому что совсем не боялся страшного.
И когда он ушел на войну — маленький, тщедушный, самый невоенный из всех сатириков, может быть, за все времена,— причем ушел добровольцем, — разве он был собой? Он был солдатом, героем — но только не собой.
Потом, в эмиграции, вдали от себя, потому что себя он оставил в России, он, конечно, не был собой. Там, вдали от себя, он вспоминал свою жизнь, свою литературную работу. Она начиналась в Житомире, где его выгнали из гимназии и приютили в плохой провинциальной газете, которая платила своим сотрудникам не деньгами, а контрамарками в плохой провинциальный театр. Ему всю жизнь платили чем-то не тем, словно не ему, а кому-то другому. Потому что он стеснялся быть собой.
Он жил в эмиграции, оставаясь при этом в России. И однажды, проходя по чужой, заграничной улице, он бросился тушить чужой, заграничный пожар. Разве он был пожарником? Он был всего лишь случайный прохожий. Но он помог погасить пожар.
Л потом пришел домой и умер.
Не дома, конечно, потому что шил он в чужой стране.
Но умер он по-настоящему.
Его звали Саша Черный. Кто-то мог бы подумать, что оп и тут не был собой, потому что это был его псевдоним, а настоящее имя — Александр Михайлович Гликберг. По все знали его как Сашу Черного. И только под этим именем он мог быть собой. И русская девочка в нерусской стране спросила у писателя Куприна: «Это правда, что больше нет моего Саши Черного?»
Но Куприн ей ответил, что ее Саша Черный есть, потому что человек умирает, как умирают листья на дереве. А само дерево остается, и Саша Черный будет еще долго жить, потому что сделанное им сделано навсегда и овеяно юмором, который сам по себе бессмертен.
Заключение
Бессмертен юмор. И тем бессмертной, чем трудней и смертельней времена, чем неблагоприятней они для юмора.
А они бывали весьма неблагоприятными. Потому что доля шутки — доля правды.
И бывало шутке трудно, и бывало невесело. Как правде.
И запрещали ее, и гнали, и преследовали. Как правду.
И отправляли в ссылку, и заточали в крепость. Как правду.
И притесняли, третировали, зажимали ей рот.
Времена ведь как люди: они любят посмеяться лад другими временами, но не терпит смеха над собой. Время Щедрина охотно смеялось над временем Гоголя, время Чехова — над временем Щедрина. И даже заявляло, что ему нужны Щедрины. Не Чеховы, не Аверченки, а именно Щедрины.
И оно их имело. Потому что и Гоголь, и Чехов, и Щедрин смеются и над грядущими временами. Какое время ни наступит, сатирики прошлого смеются и над ним.
Вот почему юмор бессмертен.
Когда у старика Демокрита спросила, как он понимает истину, он ответил коротко:
— Я смеюсь.
Список использованной литературы
1. Бухов А. Антология сатиры и Юмора России XX века. – М.: Том 40. Эксмо, 2005. – 672 с.
2, Евстигнеева Л. Жкрнал «Сатирикон» и поэты-сатириконцы. – М.: Наука, 1968. – 454 с.
3. Сатира и юмор первой половины XX века. – М.: Дрофа, 2003. – 400 с.