Современые тенденции в гоголеведении
СОДЕРЖАНИЕ: Спектр подходов исследователей XX века к творчеству Гоголя. Современные тенденции понимания Гоголя. Всплеск интереса к его творчеству Гоголя. Социально-идеологическое восприятие творчества. Рукописи Гоголя. Сказочные, фольклорные мотивы.Содержание
Введение ………………………………………………………………. 3
Глава 1. Спектр подходов исследователей XX в. к творчеству Гоголя ……………………………………………………………………………. 5
Глава 2. Современные тенденции понимания Гоголя ……………. 12
Заключение ………………………………………………………….. 17
Список литературы …………………………………………………. 18
Примечания ………………………………………………………….. 19
Введение
Не так давно, в 2002 году отмечалось сто пятьдесят лет со дня смерти Николая Васильевича Гоголя, что вызвало всплеск интереса к его творчеству. Новые подходы, обозначенные в работах современных исследователей, делают актуальным изучение состояние дел в отечественном гоголеведении.
Традиционно в совестком гоголеведении господствовал подход, согласно которому гоголевское творчество является творчеством социальным. Такое убеждение основывается и на многих дореволюционных оценках. Приверженцы такого подхода видели в творениях Гоголя сатиру на общество, на царящие в те времена нравы и пороки. Но даже в рамках подобной теории не наблюдалось единства мнений. Одни читатели и критики считали, что в своих книгах, таких как «Ревизор» и «Мертвые души», Гоголь клевещет на Россию и рисует злостную карикатуру на ее действительность. Другие же с сокрушением признавали, что Гоголь в определенной степени прав в своей сатире.
Однако в любом случае, подобная трактовка гоголевских книг весьма ограниченна и не отражает всей их глубины. В итоге столь негативного восприятия обществом его произведений, Гоголь на протяжении всей своей оставшейся предпринимал попытки объяснить читателям и критикам свою позицию и смягчить гнетущее впечатление, возникающее после прочтения его книг. Это стало причиной того, что он взялся за написание Развязки Ревизора, Выбранных мест из переписки с друзьями, задумал 2-ой том Мертвых душ, в котором, помимо Чичикова, вводились целиком положительные персонажи.
Прошло время, но подход к трактовке гоголевского творчества в советский период оставался прежним. На понимание произведений Гоголя наложило неизгладимый отпечаток социально-идеологическое восприятие. Согласно нему, Гоголь представлялся великим сатириком, который на удивление глубоко и точно выявил пороки крепостнического общества и указал общественности на них в своих книгах.
Сейчас наблюдаются новые подходы, кроме того, литературоведы обращаются к взглядам ученых начала и середины XX в., чьи взгляды отличались от общепринятых, например, Набокова или Розанова. Развитию новых подходов к творчеству Гоголя способствует публикация новых архивные данных, ранее практически недоступных. Многие десятилетия в архивах Киева, Москвы и Санкт-Петербурга невостребованными хранились рукописи Гоголя: тетради его выписок из творений святых отцов и богослужебных книг. Эти материалы (около восемнадцати печатных листов) впервые были изданы в 1994 году в девятитомном собрании сочинений писателя. Опубликованные тексты показывают позднего Гоголя в новом свете и заставляют пересмотреть многие традиционные представления о его духовном облике.
В связи представляется актуальной цель данной работы – изучение современных подходов к творчеству Гоголя. Для достижении этой цели ставятся следующие задачи:
1) проанализировать спектр подходов исследователей XX в.;
2) изучить направления в современном гоголеведении.
Глава 1. Традиционные подходы к творчеству Гоголя
Обратившись к краткому анализу устоявшейся интерпретации творчества Гоголя, можно найти, что корни традиционного подхода к Гоголю как к социальному сатирику опирается на заложенную еще В. Белинским интерпретацию Гоголя исключительно как реалиста и социального сатирика. Однако в свете иного подхода, возникшего в конце XIX – начале XX века. такая интерпретация представляется односторонней. Бердяев, в частности, писал: «Странное и загадочное творчество Гоголя не может быть отнесено к разряду общественной сатиры, изобличающей временные и преходящие пороки дореформенного русского общества... Творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала метафизического и внутреннего, а не зла общественного и внешнего, связанного с политической отсталостью и непросвещенностью».
Для другого мыслителя – В. Розанова – творчество Гоголя оставалось мучительной загадкой, терзавшей его до последних дней. Однако именно Розанову принадлежит приоритет в пересмотре привычного взгляда на творчество Гоголя. Он, в частности, предпринял попытку проникновения в творческую лабораторию писателя с целью проанализировать процесс создания Гоголем тех жалких или откровенно уродливых персонажей – «ужасных харь и рож», которыми полны его произведения. По Розанову, гоголевский дар состоял в необычайной способности повсюду обнаруживать зло, которое под пером писателя приобретало самые гротескные формы. Тот факт, что Гоголь именно создавал, конструировал своих персонажей, а не списывал их с натуры, подтверждается и его собственным признанием: Эти ничтожные люди, однако ж, ничуть не портреты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты тех, которые считают себя лучшими других... Тут, кроме моих собственных, есть даже черты моих приятелей... Мне потребно было отобрать от всех прекрасных людей, которых я знал, все пошлое к гадкое, которое они захватили нечаянно.[1]
По мнению Розанова, трактуя Гоголя как художника метафизического зла, читатель не вправе, конечно, заключать, что если, к примеру, в произведении писателя городничий наделен такими-то отрицательными чертами, то все или большинство городничих того времени были наделены описанными чертами. Тем более на основе творчества Гоголя он не вправе составить себе образ России едва ли не сплошь заселенной Хлестаковыми. Плюшкиными, Ноздревыми, Собакевичами и т.д. Метафизичность зла означает, что оно изображено в нарочито концентрированном виде, рассмотрено через увеличительное стекло писательского метода. Метафизическое зло не обязательно находится во внутренней связи с той или иной социальной ролью, с общественным устройством, с национальными особенностями. Оно может проявляться в самых разнообразных условиях, в любых социальных, временных и пространственно-географических границах. «Если же Гоголь – не болеечем обличитель самодержавия и связанных с ним порядков,
то как объяснить тот факт, что пьеса Ревизор была в числе тех, которые Николай II смотрел весьма охотно и часто?».[2]
Иногда, читая Розанова, кажется, что он буквально был болен Гоголем, и что в его воображении Гоголем болела вся Россия. Так что исцеление, освобождение от Гоголя имело для Розанова не только личный, но и социальный смысл. “Да Гоголь и есть Александр Македонский, — пишет Розанов. — Так же велики и обширны завоевания”. Писатель как завоеватель — фигура мало симпатичная. Завоевание подразумевает захват, насилие и даже — надругательство.
Розанов в своих этюдах опровергал А. Григорьева, который писал, что вся наша новейшая литература всходит из Гоголя, и предложил диаметрально противоположный тезис: русская новейшая литература “вся в своем целом; явилась отрицанием Гоголя, борьбой против него” Она сводится к тому, что русские читатели не поняли “обмана”: они приняли “мертвые души” за реальное отображение социального характера целого поколения — поколения “ходячих мертвецов” — и возненавидели это поколение. За свою “гениальную и преступную клевету” Гоголь, по мнению Розанова, понес заслуженную кару (конец его жизни), но воздействие гоголевского творчества, негативным образом отразилось на развитии русского общества.
«С Гоголя именно начинается в нашем обществе потеря чувства действительности, равно как от него же идет начало и отвращения к ней».[3]
Интерпретация Гоголя исключительно как социального сатирика и реалиста, на которой основывается литературный миф о России, так или иначе суживает значение его творчества, ограничивая последнее специально российскими рамками. Как художник зла метафизического, зла не только надвременного, но и надпространственного, Гоголь может быть интересен и китайцу, и англичанину. В этом универсализм его творчества, как и творчества других русских писателей-классиков.
В начале XX в. стал моден психоанализ, и с такой точки зрения была написана книга профессора И. Ермаков написал книгу «Очерки по анализу творчества Н. В. Гоголя» (1923), которая была недавно переиздана. Такое отношение к Гоголю в свое время единодушно осудили В. Виноградов, В. Переверзев, А. Белый, П. Бицилли, К. Мочульский. Поэт Владислав Ходасевич в эмиграции вспоминал: «Однажды, в начале революции, в Москве, ко мне пришел мой знакомый психиатр И. Д. Ермаков и предложил мне прослушать его исследование о Гоголе… Я был погружен в бурный поток хитроумнейших, но совершенно фантастических натяжек и произвольных умозаключений, стремительно уносивших исследователя в черный омут нелепицы. Таким образом мне довелось быть если не умиленным, то все же первым свидетелем “младенческих забав” русского литературного фрейдизма. В начале двадцатых годов труд Ермакова появился в печати — и весь литературоведческий мир, можно сказать, только ахнул и обомлел, после чего разразился на редкость дружным и заслуженным смехом».
Взгляды А. Белого на творчество Гоголя также не избежали влияния гендерного психоанализа. Андрей Белый, прослеживая одну из тех странных подсознательных путеводных нитей, которые можно обнаружить только в произведениях подлинных гениев, заметил, что эта шкатулка была женой Чичикова (в сущности, импотента, подобно всем недочеловекам Гоголя) в такой же мере, в какой шинель была любовницей Акакия Акакиевича или колокольня Шпоньки — его тещей.[4]
Вообще А. Белый восхищался Гоголем, боготворил мастерство слова этого великого писателя-художника. Выписывая из Гоголя его поразительные образы, вроде «Глаза… с пением вторгавшиеся в душу» («Вий»), «Блистательная песня соловья» («Майская ночь»), «Из глаз вытягиваются клещи» («Страшная месть»), — выписывая их в изрядном числе, Андрей Белый (статья «Гоголь») восклицает: «Что за образы? Из каких невозможностей они созданы? Все перемешано в них: цвета, ароматы, звуки. Где есть смелее сравнения, где художественная правда невероятней?» Вот именно: каким образом из таковых «невозможностей» сотворяет Гоголь свои звучные, пленительные, ироничные, страшноватые повествования — цельные, точно сочлененные?».[5]
Подход А. Бегого основан на интуитивном понимании Гоголя с точки зрения писателя-символиста. А. Белый смотрит на творчество Гоголя как писатель, в какой-то степени – как ученик, и в меньшей степени как исследователи.
А. Белый, как и другие исследователи творчества Гоголя из лагеря символистов (В. Брюсов, И. Анненский) стремился заострить и углубить общую проблему о Гоголе, как испепеленном гиперболисте, ирреалисте-символисте и импрессионисте.
Валерий Брюсов в речи «Испепеленный», исходя из Розановской формулы (о созерцании Гоголем явлений и предметов в их проделе), доказывал, что Гоголь оформлял словесный материал, руководствуясь принципом гиперболы (об этом раньше очень ярко говорил Потебня, за ним Мандельштам). Однако, Брюсов занялся не столько стилистическим анализом гипербол в произведениях Гоголя, сколько доказательством ирреальности, неправдоподобия созданного им художественного мира, и ставил это в связь с характерной для Гоголевской психики склонностью к крайностям, к преувеличениям.
И. Анненский в статье «Эстетика мертвых душ» – по общей психологической характеристики Гоголя – подробно останавливается на его «типической телесности, которая загромоздила», «сдавила мир». И здесь особенно ярки его рассуждения о том, как слились в поэтике Гоголя категория одушевленности и лица с категорией вещей. Напр., при рисовке Собакевича «и мужики , и избы, и даже, имена мужиков , и кушанья, и стулья, и дрозд, и фрак, и герои на стенах — все были Собакевичи. Но, делая все собою, этот центральный Собакевич фатально снисходил на ранг вещи, самую типичность свою являя в последнем выводе лишь кошмарной каррикатурой». И. Анненский затем резкими штрихами набрасывает общее определение «стиля портрета» у Гоголя, характеризуя его, как метод олицетворения внешних и вещных деталей: «А Манилов? разве он не весь в губах, в смачно-присосавшемся поцелуе? А эти люди-брови? даже люди-запахи... Да еще и есть ли в Прокуроре-то или Петрушке что-нибудь, кроме бровей и запаха, так дивно, так чудовищно олицетворявшегося».
Возвращаясь к А. Белому: Андрей Белый в статье «Гоголь», с одной стороны, развивал, с уклоном в сторону поэтики символизма, Розановские мысли, что земля у Гоголя «не земля», и что у него два мира — «сверхчеловеческий», окутанный «романтической вуалью из солнечных лучей», сотканный из синкретических, «невозможных» образов, «где перемешаны цвета, ароматы, звуки», и «до-человеческий, мир «зверей» и «редек», построенный из символики звериной и вещной. А, с другой стороны, он, переходя к технологии речи, утверждал, что «ткань Гоголевской речи – ряд технических фокусов, и дал схематическое описание некоторых из них, чаще следуя за Мандельштамом, но прибавил и от себя ценные наблюдения над эвфоническими явлениями и ритмико-синтаксическими фигурами в стиле Гоголя. Этот анализ художественных форм Андрей Белый сопровождает своим психолого-метафизическим истолкованием личности Гоголя и его творчества.
В связи с этими стилистическими явлениями общая художественная задача Гоголя у символистов рисуется, как водворение системы вещных образов и метафор, как погружение Пушкинского слова в «бездонную телесность».
Иного подхода придерживался В. Виноградов. Выпущенная в 1925 году в издательстве культурно-просветительного трудового товарищества „Образование“ книга В. В. Виноградова „Гоголь и натуральная школа“ была задумана как обзорный очерк, посвященный текущим итогам и проблемам изучения творчества Н. В. Гоголя. Однако значение данной работы гораздо шире. По существу, она впервые в русской литературной науке наметила пути исторического изучения произведений этого писателя, изучения, опирающегося не на интуитивные, хотя и весьма глубокие, прозрения (как у символистов), а на факты и тщательный текстовый анализ: «Гоголь, как художник слова — эта тема историко-литературного исследования, которое почти даже не начато. В нее, как в большой спутанный клубок, вплелось множество побочных проблем. Некоторые из них уходят далеко за пределы творчества Гоголя, имея общий теоретико-литературный интерес. Прикрепление этих принципиальных вопросов историко-литературного построения (напр., о взаимоотношении романтического и реалистического стилей, о сущности реализма в русской литературе и т. п.) к изучению Гоголя произошло давно, еще в 40—50 г. XIX в. (Белинский, Чернышевский). Это невыгодно отразилось на исследовании Гоголевской поэтики: неопределенные терминологические клейма облепили Гоголевский стиль и заслоняли мозаическую сложность его структуры. Лишь робко, как второстепенная линия подхода к художеству Гоголя, с начала текущего века, намечается путь непосредственного изучения Гоголевской поэтики и стилистики».
Однако, сравнивая подходы В. Виноградова и А. Белого, нельзя отрицать и того, что символист Андрей Белый в книге „Мастерство Гоголя“ продемонстрировал совершенно иной, но не менее плодотворный, а возможно, даже более впечатляющий подход к предмету.
Тем не менее, в последующие годы исследователи Гоголя шли скорее за Белым, чем за Виноградовым.
Интересно также обратиться к позиции французского исследователя Анри Труайя.[6] По его мнению, Николай Гоголь – один из самобытнейших русских писателей, его слава вышла далеко за пределы русского культурного пространства. Его книги интересны на протяжении всей жизни, каждый раз удается найти в них новые грани, почти новое содержание. Но в то же время нет более загадочной фигуры в русской литературе, чем Гоголь. О его жизни и смерти существует больше мифов, чем о любом другом литераторе. Отчего Гоголь никогда не был женат? Почему у него никогда не было собственного дома? Зачем он сжег второй том „Мертвых душ“? И, конечно, самая большая загадка - это тайна его болезни и смерти. Таким образом, А. Труайа пытается разобраться в тайнах Гоголя, узнать правду о его жизни и смерти.
Интересно также мнение В. В. Набокова,[7] который оспаривал традиционный «социальный» подход к Гоголю. Творчество Владимира Владимировича Набокова во многом перекликалось с творчеством Гоголя, в нем было много схожим моментов, вот поэтому, наверное, личность Гоголя всегда представляла для него огромный интерес.
Традиционная точка зрения критиков на Ревизора была однозначной - гениальное сатирическое произведение, высмеивающее бюрократическое общество и его пороки. Набоков назвал в своей статье Государственный призрак, посвященной Ревизору, таких критиков наивными душами, которые неизбежно должны увидеть в пьесе яростную социальную сатиру, нацеленную на идиллическую систему государственной коррупции в России....[8]
По мнению Набокова, ...сюжет Ревизора так же не имеет значения, как и все сюжеты гоголевских произведений. Более того, если говорить о пьесе, фабула ее, как и у всех драматургов, лишь попытка выжать до последней капли забавное недоразумение. По-видимому, Пушкин подсказал эту фабулу Гоголю, посмеявшись над тем, как во время ночевки в нижегородском трактире он был принят за важного столичного чиновника... Далее, он внимательно рассматривает и по-своему трактует композицию пьесы: В пьесе нет экспозиции. Молния не теряет времени на объяснение метеорологических условий. Весь мир - трепетный голубой всполох, и мы посреди него. Единственная театральная традиция, которой придерживался Гоголь, это монологи, однако ведь и люди разговаривают сами с собой во время тревожного затишья перед грозой, ожидая первого грома. Действующие лица - люди из того кошмара, когда вам кажется, будто вы уже проснулись, хотя на самом деле погружаетесь в самую бездонную пучину сна. Набоков вообще считал произведения Гоголя как бы сновидческими, чья реальность существует по законам сна, то есть не поддается обычной логике.
Особое внимание Набоков также уделяет так называемым второстепенным персонажам, внимательно выискивая их следы во всем тексте Ревизора. Вот что он пишет по этому поводу: У Гоголя особая манера заставлять второстепенных персонажей выскакивать при каждом повороте пьесы (романа или рассказа), чтобы на миг блеснуть своим жизнеподобием. В Ревизоре этот прием обнаруживается с самого начала, когда городничий Сквозник-Дмухановский читает странное письмо своим подчиненным - смотрителю училищ Хлопову, судье Тяпкину-Ляпкину и попечителю богоугодных дел Землянике. Причем автора статьи очень занимают эти персонажи, поскольку если Чехов ...как-то заявил.., что если в первом действии на стене висит охотничье ружье, в последнем оно непременно должно выстрелить, то ...ружья Гоголя висят в воздухе и не стреляют; надо сказать, что обаяние его намеков и состоит в том, что они никак не материализуются.
Так же Набоков обращает внимание на имена, которые дает свои героям автор Ревизора: ...смотритель училищ Хлопов, судья Тяпкин-Ляпкин и попечитель богоугодных дел Земляника. Обратите внимание, что это за фамилии... Фамилии, изобретаемые Гоголем, - в сущности клички...
Пожалуй, что мир второстепенных персонажей занимает Владимира Владимировича Набокова значительно больше, чем внешнее действие и главные герои, так как персонажи Ревизора реальны лишь в том смысле, что они реальные создания фантазии Гоголя. Напротив, ..потусторонний мир, который словно прорывается сквозь фон пьесы, и есть подлинное царство Гоголя. И поразительно, что все эти сестры, мужья и дети, чудаковатые учителя, отупевшие с перепоя конторщики и полицейские, помещики, пятьдесят лет ведущие тяжбу о переносе изгороди, романтические офицеры, которые жульничают в карты, чувствительно вздыхают о провинциальных балах и принимают приведение за главнокомандующего, эти переписчики и несуществующие курьеры - все эти создания, чья мельтешня создает самую плоть пьесы, не только не мешают тому, что постановщики зовут действием, но явно придают пьесе чрезвычайную сценичность.
Эти персонажи второго плана утверждают свое существование иногда простейшим способом: используя манеру автора подчеркивать то или иное обстоятельство или условие и иллюстрировать их какой-нибудь броской деталью. Картина начинает жить собственной жизнью — вроде того ухмыляющегося шарманщика, которого художник в рассказе Г. Уэльса Портрет пытался замазать зеленой краской, когда портрет ожил и вышел из повиновения.
Особенно отмечал Набоков особенности взгляда Гоголя на мир: «Разницу между человеческим зрением и тем, что видит фасеточный глаз насекомого, можно сравнить с разницей между полутоновым клише, сделанным на тончайшем растре, и тем же изображением, выполненным на самой грубой сетке, которой пользуются для газетных репродукций. Так же относится зрение Гоголя к зрению средних читателей и средних писателей. До появления его и Пушкина русская литература была подслеповатой. Формы, которые она замечала, были лишь очертаниями, подсказанными рассудком; цвета как такового она не видела и лишь пользовалась истертыми комбинациями слепцов-существительных и по-собачьи преданных им эпитетов, которые Европа унаследовала от древних. Небо было голубым, заря алой, листва зеленой, глаза красавиц черными, тучи серыми и т. д. Только Гоголь (а за ним Лермонтов и Толстой) увидел желтый и лиловый цвета. То, что небо на восходе солнца может быть бледно-зеленым, снег в безоблачный день густо-синим, прозвучало бы бессмысленной ересью в ушах у так называемого писателя-классика, привыкшего к неизменной, общепринятой цветовой гамме французской литературы XVIII в».[9]
Глава 2. Современные тенденции понимания Гоголя
Обобщая современные подходы и методы в изучении жизни и творчества великого русского писателя, бросается в глаза повышенный интерес к изучению Гоголя с позиций православного мировоззрения. На рубеже второго тысячелетия происходит открытие Гоголя как православного писателя-просветителя, в связи с чем Святейший Патриарх Алексий II в одном из выступлений сказал: «Нашим современникам открывается подлинный лик Гоголя как великого духовного писателя России».
Как известно, в литературоведении — и в дореволюционном либеральном, и особенно в советском — творчество и жизнь, и весь внутренний облик Гоголя освещались вне православного миросозерцания писателя, хотя оно явственно видно в сочинениях, письмах, свидетельствах современников, многочисленных документах.
В рамках этого подхода созданы шесть томов учебника «Православие и русская литература» Михаила Дунаева, преподавателя литературы Московской Духовной семинарии. По мнению М. Дунаева, православные догматы формировали характер нации, определяли политическое и экономическое своеобразие ее истории, судьбу народа. Ведь русская литература свою задачу и смысл существования видела в возжигании и поддержании духовного огня в сердцах человеческих. Свое творчество русские писатели сознавали как служение пророческое.
Гоголь, как пишет Дунаев, поднял планку требований к литературе так высоко, как никто до него. И трагедия его заключалась в том, что он попытался в сфере душевного (коим является искусство) добиться того, что возможно только в сфере духовного. «Не изъяны общественного строя высмеивал он, а вскрывал пороки души человека, чтобы побудить его к покаянию. Успех “Ревизора” ужаснул его, так как зрители не поняли его целей. Гениальный художник Гоголь совершил подвиг: он направил всю русскую литературу на путь осознанного религиозного служения. С этого времени она либо служила Православию, либо противилась ему на самом глубоком - мировоззренческом уровне. Как известно, в своем гневном истерическом письме Белинский обвинил Гоголя в отходе от целей литературы, которую сам он видел в борьбе с Православием, самодержавием и народностью, с которыми Гоголь никогда не боролся».[10]
Однако не только духовные, но и светские литературоведы все чаще обращаются к понимаю творчества Гоголя как творчества православного писателя.
«Н. В. Гоголь и православие» — так называется сборник статей о творчестве Гоголя, составленный доктором философских наук, профессором Валерием Алексеевым и изданный в 2004 году Издательским домом «К единству!» Международного Фонда единства православных народов.
«Гоголь всегда был обращен к Богу настолько, насколько вмещала душа его Господа, — отмечает в предисловии к сборнику Валерий Алексеев, — насколько это вообще было возможно в миру, в светском обществе России первой половины XIX века, уже тогда крепко болевшем болезнью маловерия, а то и прямого богоотступничества, соблазнившемся суетными ценностями материального быта, чуждой культуры, активно проникавшей из католическо-протестантской Европы, к тому времени весьма зараженной вирусом воинствующего атеизма. Конечно, этим душевным недугам в большей части была подвергнута дворянская и разночинная Россия, интеллигенция. Но Гоголь как раз и принадлежал по сословному признаку к этой части общества, хотя, конечно, душой, творчеством писатель всегда был народен. Именно в толще народной жизни, здоровой, как это понимал Гоголь, он искал спасения, ибо, по мысли писателя, русский народ глубоко религиозен по самой своей природе».[11]
Одним из наиболее ярких исследователей этого направления – Владимир Алексеевич Воропаев, доктор филологических наук, профессор Московского государственного университета, член Союза писателей России, автор многочисленных трудов о жизни и творчеств а Гоголя.
«Новизна предлагаемого подхода к биографии и творчеству Гоголя, — отмечает в своей статье Владимир Воропаев, — заключается прежде всего в том, что мы рассматриваем их сквозь призму религиозного миросозерцания писателя. Гоголь был православным христианином, и его православие было не номинальным, а действенным, — без учета этого мы мало что поймем в его жизни и творчестве. Гений Гоголя до сих пор остается неизвестным в желаемой полноте не только широкому читателю, но и литературоведам, которые при нынешнем состоянии отечественной науки, очевидно, не всегда способны осмыслить судьбу писателя и его зрелую прозу. Настоящее исследование — попытка наметить вехи духовной биографии Гоголя, особенно в его связях с русским монашеством».[12]
Современный исследователь Гоголя Игорь Виноградов также видит ключ к его загадке в обращении к анализу христианских основ художественного миросозерцания Гоголя. «Старайтесь лучше видеть во мне христианина и человека, чем литератора», - просил Гоголь. И вся, если можно так выразиться, стратегия исследований творчества Гоголя выстроена у Виноградова на этой гоголевской просьбе. Его книга называется «Гоголь – художник и мыслитель: христианские основы миросозерцания».[13] Виноградовым подготовлены и выпущены также сборники «Неизданный Гоголь» и «Переписка Н. В. Гоголя с Н. Н. Шереметьевой».
Упомянутый подход к гоголевскому творчеству оказался весьма плодотворен и помог предложить решение некоторых проблем гоголеведения. Рассмотрение под этим углом зрения самых ранних, веселых произведений писателя – Вечеров на хуторе близ Диканьки - принесло результат, который трудно переоценить: в Вечерах... с их детскими суевериями выявлено присутствие темы морального несовершенства человека – темы, которой Гоголь так мучительно тревожился всю жизнь, и темы реального, а отнюдь не сказочного присутствия в нашей жизни нечистой силы. Черт – в светской жизни, в светских законах бытия. Основа светскости – потакание низменным страстям человека, его гордости и тщеславию. Пойдешь хоть в малом навстречу черту, соприкоснешься с темными силами – и помертвела душа. Может быть, в этой идее Гоголя и кроется разгадка того, что писатель так и не связал себя семейными узами, остался монахом в миру?
Такое объяснение вполне оправданно в концепции Игоря Виноградова. В этих веселых сказках уже виден будущий автор не только Мертвых душ, но и непонятых Белинским, несправедливо обруганных им Выбранных мест из переписки с друзьями, а также Размышлений о Божественной литургии, молитв и духовно-нравственных правил. Виноградов убедительно показал, что Гоголь Вечерами... вступил в литературу не просто остроумным рассказчиком из народного быта, а серьезным писателем, связанным глубинной духовной связью с православной традицией русской литературы и русского мышления.
В этой связи интересны исследования такого важного вопроса, как отношение Гоголя к католицизму.
Виноградов также доказывает, что католические симпатии Гоголя не более чем легенда; и противоречия между пафосом Тараса Бульбы и жизнью и поведением Гоголя в Италии в 1837 - 1838 годах мнимы. Нет противоречий, убеждает и показывает исследователь. И княгиня Волконская, ревностная католичка и поклонница Европы, старавшаяся обратить Гоголя в католичество, в конце концов послужила лишь прототипом еще одного образа в галерее мертвых душ России.
Особенно интересно в построениях И. Виноградова попытка охарактеризовать отношения Гоголя к городской теме. Читая главы, посвященные петербургским повестям, не находишь аргументов для спора с автором, который доказывает, что у Гоголя нет никакого любования Городом, городской цивилизацией. Правда, фразы автора о всевозможных развращающих соблазнах, хлынувших через Петербург с Запада в Россию, оставляют впечатление некоторой наивности. Когда заходит речь об отношениях России и Запада, дело представляется неизмеримо более сложным и глубоким. И Гоголь, думается, это понимал. Его неприятие цивилизации, неприятие Города объясняется именно его пониманием национального, его христианским, православным миросозерцанием. Все это вскрыто и явлено читателю объемным, исчерпывающим анализом текстов Гоголя, фактов его биографии, перепиской и свидетельствами его современников. Это еще один результат, обусловленный исходной концепцией Виноградова при подходе к анализу творчества Гоголя.
Так, поднимаясь к вершинам художественного творчества Гоголя - к Ревизору и Мертвым душам, Виноградов как бы готовит читателя к выводу о том, насколько пуста, лжива и несостоятельна марксистско-идеологизированная теория о двух Гоголях: раннем – обличителе и зрелом – реакционере. Гоголь и в молодости, и в зрелости един – православный художник-мыслитель, искренне болевший несовершенством русской жизни. Более того, становится ясно, что появившиеся вслед за первым томом Мертвых душ Выбранные места из переписки с друзьями, а также позднейшие религиозные писания Гоголя, центральное из которых - Размышления о Божественной литургии, - это не результат поворота в душе его, а логически оправданное, последовательное и понятное деяние его как христианина, это еще одно проявление запечатленного в его художественных произведениях христианско-православного миросозерцания.
Цельность Гоголя как православного писателя и мыслителя-государственника подтверждается изданием его неопубликованных рукописей, подготовленных Виноградовым. Из этих материалов видно, с каким напряжением Гоголь работал над лекциями и статьями по русской и мировой истории. Мысль о государственном единстве, о государственном служении как религиозном долге (Монастырь ваш – Россия!) явилась не отвлеченной истиной, а была выстрадана Гоголем в результате его занятий историей и размышлений над нею. Гоголь вместе с ближайшими своими друзьями стал одним из первых сотрудников С. Уварова, который сформулировал и заявил три принципа воспитания русского юношества - православие, самодержавие, народность. Гоголь всей душой поддерживал эти принципы – опять-таки в силу цельности своей натуры. И произошло это не в конце 1840-х годов, когда белинские произвели его в реакционеры, а в 1834 году. Замечательный факт!
Нет сомнений в том, какую важность для русской культуры имеют публикации переписки Гоголя – именно переписки, а не одних только писем Гоголя. Переписка Н.В.Гоголя с Н.Н.Шереметьевой, подготовленная Игорем Виноградовым и Владимиром Воропаевым, погружает читателя в атмосферу живого общения писателя с этой замечательной женщиной и помогает глубже понять великого писателя на склоне его жизни. Письмам предпослана объемная и насыщенная фактами вступительная статья, а в качестве приложения напечатаны уникальные материалы по истории масонского и декабристского движения в России, содержащие выписки из неизданных масонских сочинений графа М. М. Сперанского, а также переписка Шереметьевой с перешедшим в католичество и тем самым потерявшим право вернуться в Россию князем И. Гагариным.
Литературоведом И. Виноградовым была осуществлена публикация целой книги гоголевских автографов (около двадцати пяти печатных листов. Новые тексты Гоголя найдены, собраны, приведены в порядок, атрибутированы и тщательно прокомментированы. Им предпослана вступительная статья, которая привлекает и своей глубокой серьезностью, и любовью к Гоголю, и живостью изложения. Среди новых текстов, опубликованных Виноградовым, отметим лекции Гоголя по древней и новой истории (беловой автограф), которые он читал в Петербурге в Патриотическом институте и Императорском университете, — они значительно пополняют представление о взглядах писателя на мировую историю. Гоголь связывал как бы в одну науку историю и географию. Публикуемые в книге записи показывают, насколько это логично, как обогащается при этом преподаваемый предмет. Вот как понимал Гоголь цель своих лекций: «Показать весь этот великий процесс, который выдержал свободный дух человека кровавыми трудами, борясь от самой колыбели с невежеством, природой и исполинскими препятствиями: вот цель всеобщей Истории! Она должна собрать в одно все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму».
К множеству известных сочинений Гоголя духовного характера прибавлено теперь еще одно, небольшое, но с большим чувством и любовью написанное, — «О благодарности», где мотив непрестанного благодарения Бога, проходящий через многие сочинения и письма Гоголя, развернут в соответствии со святоотеческой традицией. «Наша жизнь должна быть, — писал Гоголь, — неумолкаемой песнью постоянного благодарения Богу. Благодарить, благодарить, теряться в благодарности, — это нужно сделать своей пищей, питьем, существованьем, жизнью. Постоянное благодарение высоко возвышает душу, а сердце растворяет всепрощающей любовью ко всем. Оно дает нам высшую силу над нашими силами…».
Важным достижением современного литературоведения следует признать переиздание малодоступных исследований, посвященных жизни и творчеству Гоголя. Из всего многообразия литературы о Гоголе, созданной русскими эмигрантами первой волны, отметим как наиболее значимые книги К. Мочульского «Духовный путь Гоголя» (1934), профессора протопресвитера В. Зеньковского «Н. В. Гоголь» (1961) и В. Набокова «Николай Гоголь» (1944). Наряду с названными трудами есть ряд менее объемных сочинений, которые также внесли свой вклад в изучение биографии и творчества великого русского писателя. Это работы С. Франка, протоиерея Г. Флоровского, И. Ильина, Д. Чижевского, П. Бицилли, В. Ильина, Б. Зайцева, В. Ходасевича, А. Ремизова и др. Вместе с тем следует отметить вторичность и поверхностность большинства эмигрантских работ о Гоголе. Почти все писавшие о Гоголе в русском зарубежье как одним из важнейших источников пользовались книгой В. Вересаева «Гоголь в жизни» (1933), которая при всех своих достоинствах не содержит документов в необходимой полноте.
В последнее время возникли Гоголевские научные центры — в Нежине, Санкт-Петербурге и Москве. Так, при Нежинском государственном педагогическом университете имени Николая Гоголя создан Гоголевский научно-методический центр, который с 1996 года выпускает «Гоголеведческие студии» — единственное на сегодняшний день специальное периодическое издание по проблемам гоголеведения. В семи выпусках издания в достаточной мере отражена картина современного литературоведения. Последний, восьмой выпуск, только что вышедший из печати, представляет собой «Летопись жизни и творчества Николая Гоголя. Нежинский период (1820–1828)». Это значительное достижение. Создание Гоголевской летописи — одна из насущных задач гоголеведения. К безусловным достоинствам издания стоит отнести библиографические публикации.
В Санкт-Петербурге при кафедре русской литературы Российского государственного педагогического университета имени А. И. Герцена сформировалась группа исследователей, выпустивших несколько гоголевских сборников.
Придерживаясь описанных выше взглядов, представители православного направления в гоголеведении вступили в полемику с комментаторами недавно вышедшего нового Академического издания собрания сочинений Гоголя, куда вошли «Вечера на хуторе близ Диканьки». По мнению В. А. Вопропаева, авторы комментариев к ранним произведениям Гоголя неправомерно выводят поэтический мир гоголевских повестей из немецкого романтизма, где человек как бы не может противостоять мировому злу: «При всей яркости и художественном богатстве первых произведений Гоголя в них присутствует твердый и ясный взгляд на силы зла — взгляд православного христианина. Они у Гоголя неизбежно оказываются попранными и побежденными Божественной силой, подобно тому как попраны и побеждены бывают бесы на православной иконе, какими бы страшными они там ни были изображены. Змей тут пронзен копьем святого великомученика Георгия Победоносца. Если же герои Гоголя оказываются подчас устрашены и даже побеждены бесовскими кознями, то это свидетельствует лишь о том, что в них самих был тот духовный изъян, который открыл к ним доступ и дал возможность так дерзко хозяйничать в их душах бесовской силе. Человеческие страсти и пороки — вот причина разгула и временной победы темных сил. Об этом тонко, но твердо и ясно говорят произведения молодого Гоголя».[14]
Комментаторы академического издания придерживаются противоположной точки зрения. А. В. Воропаев считает, что «Тут можно констатировать противоположность мировоззрения Гоголя и наших современников. У Гоголя Бог всегда сильнее сатаны. Об этом свидетельствуют многочисленные эпизоды его ранних произведений, в которых крестное знамение разрушает все дьявольские козни («Пропавшая грамота», «Ночь перед Рождеством»). И это вовсе не фольклорный мотив, как считают комментаторы нового академического издания. Да, я не оговорился, — прямо так и написано, что крестное знамение — это «типичный фольклорный мотив, характерный также и для вертепного театра».
Но, по мнению А. В. Воропаева, фольклорные и этнографические реалии, использованные Гоголем с таким мастерством в его ранних произведениях, выполняют роль притчи, иносказания, с помощью которых писатель говорит нам о том же, о чем будет сказано в «Ревизоре» и «Мертвых душах»,— то есть о добре и зле, о силе Божией и силах тьмы, поле битвы которых — сердце человеческое (как скажет об этом Достоевский). По Гоголю, как это и есть в православной аскетике, человек является участником этой битвы; исход ее зависит от него. «Мы призваны в мир на битву, а не на праздник, — говорил Гоголь, — праздновать победу мы будем на том свете».
Таким образом, возникшая еще в начале ХХ века традиция изучения Гоголя как религиозного писателя оказалась очень актуальна в последнее время. Однако некоторые исследователи считают, что замыкаться исключительно на православных тенденциях в творчестве Гоголя было бы неверно, поскольку наличествовали и другие, в том числе фольклорные, философские и др. тенденции. Книга М. Вайскопфа «Сюжет Гоголя» вызвала новый всплеск исследовательского интереса к мистической составляющей творчества писателя. В новом издании своей книги Вайскопф постарался максимально учесть недавние работы. Это прежде всего книга С. Гончарова «Творчество Гоголя в религиозно-мистическом контексте». Особого признания автора заслуживает также сборник статей И. Виницкого «Нечто о привидениях. Истории о русской литературной мифологии ХIХ века», где прослеживается зависимость фигуры гоголевского «Ревизора» от воплощающего карающую совесть и страх смерти героя «Тоски по Отчизне» Юнга-Штиллинга.
Новое издание книги дает гораздо большее представление о том, насколько гностицизм известного немецкого мистика оказался созвучен николаевской эпохе, с характерным для нее страхом перед надвигающимся концом мира и Страшным судом. Однако историческая концепция эпохи Николая I не претерпела сколь-либо существенных изменений. Принимая во внимание вышедший в 2000 году сборник документов и трудов историков Николай Первый и его время, Вайскопф находит новые аргументы в пользу того, что официальная доктрина о великой миссии России, призванной принять на вооружение все лучшие достижения Запада и согласить его распри с Востоком, находит благоприятную почву в среде мыслителей, писателей и публицистов. Между тем автору в высшей степени чужд взвешенно-лояльный подход к эпохе Николая I, характерный для большинства современных историков. Внутреннюю политику царя он называет амальгамой самодержавия, отечественного благонравия и импортного консерватизма, а внешнюю – мечтательным нарциссизмом.
Несравненно большее внимание уделяется воздействию на эстетику Гоголя пантеистической философии Шеллинга и учения о прекрасном и возвышенном Канта. Объясняя появление тех или иных мотивов в творчестве Гоголя влиянием немецких романтиков Гофмана и Тика, он в то же время показывает, как стилистика самого Гоголя со временем стала влиять на характер их русских переводов.
Ученый впервые обращается к своеобразной космогонии русского романтизма, что позволяет зримо представить его дуалистическую природу: …Само небо словно расслаивалось на две зоны. Нижняя, звездно-планетарная, была обиталищем сатанинской, жестокой или хотя бы амбивалентной, Судьбы; верхняя - бесплотным и светозарным царством Спасителя… Там, над нижними земными небесами, обретается и предвечная искомая мудрость, там ее подлинное отечество, зовущее к себе. В параллель с изменением сюжетной тематики (от воспевающих соединение красоты и мысли отвлеченных мифологем - к ориентации на соединение мечты и существенности) меняется и сама система жанров: на смену высокой поэзии приходит воплощенная в прозе поэзия жизни.
Вайскопф демонстрирует безукоризненное знание первоисточников, исторических реалий и владение теософской терминологией. Последовательно рассматривая композиционное строение гоголевского сюжета, автор привлекает огромное количество разноплановых ассоциаций и методов (от культурно-исторического плана до интертекстуальных и структуралистских). Каждая глава может служить темой отдельного исследования. Таким образом, содержание книги выходит за рамки заявленной в заглавии темы и претендует на всеохватывающее исследование всего русского романтизма в целом.
Заключение
Обобщая современные подходы и методы в изучении жизни и творчества великого русского писателя, можно с достаточной долей условности выделить принципиально новое направление в литературоведении, которое базируется не на традиционном понимании Гоголя как социального мыслителя, а рассматривает творчество Гоголя как православного писателя.
Напомним, что традиционный подход был заложен еще В. Белинским, введшим интерпретацию Гоголя исключительно как реалиста и социального сатирика. Согласно такому представлению гоголевское творчество является творчеством социальным. Приверженцы такого подхода видели в творениях Гоголя сатиру на общество, на царящие в те времена нравы и пороки.
Сейчас, в свете попыток нового понимания гоголевских текстов, литературоведы обращаются к взглядам ученых начала и середины XX в., чьи взгляды отличались от общепринятых, например, Набокова или Розанова. По Розанову, гоголевский дар состоял в необычайной способности повсюду обнаруживать зло, которое под пером писателя приобретало самые гротескные формы, поэтому как художник зла метафизического, зла не только надвременного, но и надпространственного, Гоголь может быть интересен и китайцу, и англичанину.
А. Белый восхищался Гоголем, боготворил мастерство слова этого великого писателя-художника. Подход А. Белого, как и В. Брюсова, и И. Анненского, был основан на интуитивном понимании Гоголя с точки зрения писателя-символиста.
В. В. Набоков также оспаривал традиционный «социальный» подход к Гоголю. По мнению Набокова, сюжет «Ревизора», также как и все сюжеты гоголевских произведений, не имеет принципиального значения.
В последнее десятилетие наметился новый, подход, основанный на изучении Гоголя с позиций православного мировоззрения (а таково и мировоззрение самого Гоголя). По мнению представителей этого направления, в литературоведении — и в дореволюционном либеральном, и особенно в советском — творчество и жизнь, и весь внутренний облик Гоголя освещались предвзято.
Изыскания представителей этого направления базируется на обновленной источниковой базе: многие десятилетия в архивах Киева, Москвы и Санкт-Петербурга невостребованными хранились рукописи Гоголя: тетради его выписок из творений святых отцов и богослужебных книг. Используя эти ранее непубликовавшиеся записи, а также предпринимая меры по их изданию, представители православного направления в гоголеведении по новому интерпретируют многие аспекты произведений Гоголя, находя в них не только сказочные, фольклорные или социальные мотивы, как это делалось предыдущими исследователями, но и попытки писателя ответить на вечные вопросы о добре и зле.
Список литературы
1. Белый А. Мастерство Гоголя: Исследование. М., 1996.
2. Виноградов В. В. Этюды о стиле Гоголя // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы: Избранные труды. М., 1976.
3. Виноградов И. Гоголь – художник и мыслитель: христианские основы миросозерцания. М., 2000.
4. Воропаев В. А. Ржевский знаменитый проповедник // Москва. 1997. № 6.
5. Воропаев В. А. Каждого из нас званье свято// Москва. 1999. № 4.
6. Воропаев В. А. «Нет другой двери...» // Москва. 2000. № 2.
7. Воропаев В. А. «… катехизис необыкновенно замечательный» // Москва. 2002. № 6.
8. Гоголь — художник и мыслитель: Христианские основы миросозерцания / Под ред. И. Виноградова. М., 2000.
9. Гоголь Н. В. Ночь перед рождеством // Гоголь Н.В. Собр. соч.: В
8 т. М., 1984. Т. 1.
10. Дунаев М. Итсория русской литературы. М., 2000.
11. Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995.
12. Набоков В. В. Собрание сочинений. Гатчина, 2000.
13. Розанов В. В. Мысли о литературе. Москва, Современник, 1989.
14. Труайя А. Николай Гоголь / Пер. с франц. Ш. Кадыргулова. М., 2004.
Примечания
[1] Розанов В. В. Мысли о литературе. Москва, Современник, 1989. С. 129.
[2] Там же. С. 24.
[3] Там же.
[4] Белый А. Мастерство Гоголя: Исследование. М., 1996. С. 119.
[5] Там же.
[6] Труайя А. Николай Гоголь / Пер. с франц. Ш. Кадыргулова. М., 2004.
[7] Набоков В. В. Собрание сочинений. Гатчина, 2000. С. 312.
[8] Там же. С. 212.
[9] Там же.
[10] Дунаев М. История русской литературы. М., 2000.
[11] Воропаев В. А. Каждого из нас званье свято// Москва. 1999. № 4.
[12] Там же.
[13] Виноградов И. Гоголь – художник и мыслитель: христианские основы миросозерцания. М., 2000.
[14] Там же.