Цветовое и звуковое оформление степных пейзажей в прозе АПЧехова
СОДЕРЖАНИЕ: Цветовое и звуковое оформление степных пейзажей в прозе А.П.Чехова Ничипоров И. Б. Картины степной природы проходят через ряд произведений Чехова – от ранней прозы к зрелому творчеству – и берут, очевидно, свои истоки в глубинах еще детского и отроческого мировосприятия писателя [1]1. Образы степного мира постепенно прирастают у Чехова новыми смысловыми оттенками, все более разноплановыми становятся пути их художественного воплощения, при этом на первый план нередко выдвигаются цветовые и звуковые детали, передающие многомерность степного пространства, его ассоциативные связи с историческим прошлым, тайнами человеческой души.Цветовое и звуковое оформление степных пейзажей в прозе А.П.Чехова
Ничипоров И. Б.
Картины степной природы проходят через ряд произведений Чехова – от ранней прозы к зрелому творчеству – и берут, очевидно, свои истоки в глубинах еще детского и отроческого мировосприятия писателя [1]1. Образы степного мира постепенно прирастают у Чехова новыми смысловыми оттенками, все более разноплановыми становятся пути их художественного воплощения, при этом на первый план нередко выдвигаются цветовые и звуковые детали, передающие многомерность степного пространства, его ассоциативные связи с историческим прошлым, тайнами человеческой души. Цвето-звуковые образы приобретают всеобъемлющий характер, что отчетливо наблюдается в восприятии рассказчика в повести Степь: Не было видно и слышно ничего, кроме степи…[2]2.
Некоторые цвето-звуковые доминанты образа степи намечаются в раннем чеховском рассказе Счастье (1887). Одухотворенное видение степного мира способствует художественному постижению внутреннего самоощущения природы, степной колорит заключает в себе необозримые горизонты бытия всего живого, что в экспозиции и финале рассказа проявляется в изображении думавших овец, их мыслей, длительных, тягучих, вызываемых представлениями только о широкой степи и небе[3]3.
В изображении ночного пейзажа – степной летней ночи – ключевое место занимает сложная звуковая симфония. Здесь складывается развитая в позднейших чеховских вещах антиномия звучания степи и беззвучия курганов, приоткрывающего масштаб вечности, в ее полном равнодушии к человеку. В самой же гамме степных звуков монотонный шум, являющий образ повседневного однообразия жизни, предстает в антиномичном соприкосновении с богатством, неисчерпаемой множественностью звуковых вариаций, в чьих мелодиях проступает ощущение бездонности бытия: трещали кузнечики, пели перепела, лениво посвистывали молодые соловьи. В звучании степи природное начало оказывается в глубоком взаимопроникновении с человеческим, предстает в своей беспредельности, что выражается в передаче звука рассыпающегося по степи эха от сорвавшейся бадьи.
При создании образа ночной степи существенны в рассказе и оригинальные цветовые решения. В цветовом оформлении метафорического образа космической бесконечности (Млечный путь бледнел и мало-помалу таял, как снег) воплощается ассоциация земного и небесного миров. Впервые возникающий у Чехова образ степной дали вырисовывается здесь в импрессионистской поэтике полутонов (синеватая даль), при этом безграничность степи, степная тайна открывают новую перспективу художественного зрения, выход за пределы обыденного человеческого разумения, для которого ни в чем не видно было смысла.
Таинственный, основанный на эффекте светотени степной пейзаж связан в рассказе с центральным образом Жмени, выводя к постижению загадок народной души, которые преломились в древних преданиях о сокрытых кладах, о мужицком счастье, в земле зарытом. Подобный расширительный смысл образа степного мира характерен и для рассказа Огни (1888), где в надвременном колорите степных огней истончается грань между прапамятью о стане ветхозаветного народа[4]4 и движением новой цивилизации, заявляющей о себе строительством железной дороги. Тайна степи становится здесь отражением сокровенного инобытия души, утонченная игра света и тени придает образам степных огней психологический смысл. В восприятии инженера разбросанные в степном пространстве огни знаменуют интуицию о принципиальной неупорядоченности мыслительной сферы: Человеческие мысли… тоже вот таким образом разбросаны в беспорядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок…. В финале же рассказа степная туманная даль становится в наблюдениях повествователя всеобъемлющим образом непознаваемости мира.
В рассказе Счастье передача особенностей восприятия степной дали также становится средством психологической нюансировки характера персонажа. Так, в подробностях поведения объездчика (прищурил глаза на даль, задумчиво поглядел на даль), приоткрывается неисследимость душевного мира, проникнутого напряженным ожиданием счастья: Экая ширь, Господи помилуй! Пойди-ка, найди счастье!. Сквозная для рассказа тема фантастичности и сказочности человеческого счастья, нарождающихся жизненных сил, единства микро- и макрокосма, которая ассоциируется с мироощущением молодого пастуха, неслучайно воплощается в красочно-многоцветной, радостной пестроте ярко освещенной багровым солнцем степи: Серебристая полынь, голубые цветы свинячей цыбульки, желтая сурепа, васильки – все это радостно запестрело, принимая свет солнца за свою собственную улыбку.
Ассоциация степного мира с переживанием юности, молодых сил возникает и в повести Степь (1888), оказывая воздействие на систему цветовых и звуковых образов.
В экспозиции повести взгляд Егорушки, заключающий психологические особенности детского мировидения, задает обладающие просветляющим эффектом цветовые доминанты картины окружающей действительности: уютное, зеленое кладбище, белые кресты, белое море цветущих вишневых деревьев… В начальном же изображении собственно степного пейзажа открывается горизонт бесконечности, степная даль предстает в более сложном цветовом воплощении, чем в рассказе Счастье: возвышенность… исчезает в лиловой дали. Образ лиловой дали степи окажется в повести сквозным и будет выведен в меняющихся пространственных ракурсах, в диалектическом сочетании надвременной неподвижности степного мира и его зыбкой изменчивости: холмы все еще тонули в лиловой дали, лиловая даль… закачалась и вместе с небом понеслась. Данный образ предстает в повести и в призме детского, обытовляющего восприятия природы, вследствие чего импрессионистская неуловимость цветового изображения причудливо сочетается с бытовым колоритом повседневности: Даль была видна, как и днем, но уж ее нежная лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой, пропала, и вся степь пряталась во мгле, как дети Мойсея Мойсеича под одеялом.
В одной из начальных картин рассвета в степи динамичный пейзаж строится на активном взаимопроникновении оттенков цвета, света, температурных ощущений. Цветовые характеристики становятся главным способом обрисовки специфического облика степной природы, которая предстает здесь в объемной перспективе, в переходных тонах (загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые), с преобладанием насыщенной желтой и зеленой цветовой гаммы, запечатлевающей изобилие степи – и в ярко-желтом ковре полос пшеницы, и в стройной фигуре и зеленой одежде тополя, и в том, как зеленела густая, пышная осока. В поле зрения повествователя попадает даже цветовая микродеталь в изображении кипящей жизни степи (розовая подкладка крыльев кузнечика).
В подобном изобилии насыщенных светом красок степи приоткрывается глубинный антиномизм авторского взгляда. В этом пышном богатстве цветовых оттенков неустанное пульсирование жизненных сил, ощущение бездонности природного космоса парадоксальным образом сочетаются с переживанием одиночества, неизбывной тоски, зноя и степной скуки томящего своим однообразием существования.
Эта намеченная в повести антиномия получит многомерное осмысление в позднейшем рассказе В родном углу (1897). Степные картины донецкой дороги – громадные, бесконечные, очаровательные своим однообразием[5]5 – пронизаны лиризмом авторского присутствия (Вы садитесь в коляску… и катите по степной дороге…) и в то же время пропущены через восприятие героини, которая поддалась обаянию степи. Многоцветие степной природы, трав в цвету – зеленых, желтых, лиловых, белых, ее аромат наполняют душу Веры ощущением простора и свободы, предчувствием счастья, ибо этот простор, это красивое спокойствие степи говорили ей, что счастье близко. С другой стороны, в ярком, цветущем однообразии нескончаемой равнины угадывается угроза растворения индивидуальности, торжества безликой витальной стихии утопающей в зелени степи: Это спокойное зеленое чудовище поглотит ее жизнь, обратит в ничто. Данная антиномия обогащается в рассказе не только природно-космическим, но и социально-психологическим смыслом. Мироощущение и ритмы жизни степной усадьбы, запечатленные в звуковых деталях (В печах завывал ветер, хлопали ставни, потом… слышался тревожный звон в церкви: это начиналась метель), становятся средоточием вялости социальной среды, апатии по отношению к силе зла, к бесплодно растрачиваемому времени в громадных пространствах, длинных зимах, однообразии и скуке жизни. И все же в финале рассказа отчаянное ощущение героиней того, что счастье и правда существуют где-то вне жизни, смягчается надеждой на врачующее единение с миром бесконечной, причастной мудрой вечности степи: Надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной, как вечность.
Многомерность цветового оформления пейзажей в повести Степь в значительной степени обусловлена и тенденцией к субъективации изобразительного ряда, за счет чего степной мир, его непонятная даль, бледнозеленое небо, отдельные предметы, звуки предстают в подвижных, меняющихся очертаниях, которые дорисовываются силой воображения: Во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни. Активное присутствие воспринимающего я наполняет изображение степного пейзажа, в его цветовых и световых оттенках, философскими раздумьями и обобщениями о непонятном небе и мгле, равнодушных к короткой жизни человека.
В повести складывается своеобразная поэтика двойного зрения, в котором обыденное преломляется в таинственное и надвременное. Подобное двойное зрение позволяет Егорушке открыть потаенное измерение в цветовой гамме вечерней зари, где ангелы-хранители, застилая горизонт своими золотыми крыльями, располагались на ночлег. Примечательны в этой связи и наблюдения Егорушки над двойным зрением подводчика Васи, видевшего поэтическое даже в бурой пустынной степи, которая в его восприятии всегда полна жизни и содержания.
Особую сферу художественного созерцания составляют в повести образы ночной степи, которая ассоциируется с настроением рассказов Пантелея о народной жизни, страшной и чудесной, а также грозовой стихии. Пропущенный через детское восприятие грозовой фон, с колдовским светом молний, обретает сказочно-фантастический колорит, который передается в экспрессии олицетворений: Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем. В цветовой окрашенности грозовой стихии возникает новый ракурс видения одушевленной степной дали, которая теперь почернела… мигала бледным светом, как веками, в обобщающей перспективе высвечиваются полярные проявления природного бытия: Ясное небо граничило с темнотой…. Картина взволнованной степной природы строится здесь на взаимообогащении цветовых, звуковых и обонятельных деталей (свист ветра, запах дождя и мокрой земли, лунный свет… стал как будто грязнее). Подобное взаимопроникновение окажется продуктивным и для степного пейзажа в позднем рассказе Печенег (1897), где однообразию и неподвижности печенегова хутора противопоставлено антиномичное видение богатства предстающей на фоне космического мироздания степи, с ее таинственным покоем, ровным светом (тихо горят звезды[6]6) – и нарастающим предгрозовым волнением. На утонченную цветовую нюансировку черных тяжелых грозовых туч, края которых освещены луной, воображаемых темных лесов, гор с белым снегом накладывается звуковая детализация образа степной дали как средоточия бытия одушевленной природной стихии, откуда доносится тихий гром, и кажется, что в горах идет сражение.
В повести же Степь эта меняющаяся в своих цветовых воплощениях степная даль в финале обретает особый психологический смысл, косвенно ассоциируясь с неисповедимостью той новой, неведомой жизни, которая теперь начиналась для Егорушки и которая неслучайно вырисовывается здесь в вопросительной модальности: Какова-то будет эта жизнь?.
В синергии с цветовым оформлением степных пейзажей в прозе Чехова складывается система звуковых образов и ассоциаций.
Как и в рассказе Счастье, в повести Степь звуки степи предстают в бесконечном многообразии психологических оттенков: С веселым криком носились старички, в траве перекликались суслики, далеко влево плакали чибисы… скрипучая, монотонная музыка. В степной музыке запечатлевается объемная перспектива степного пространства и передается диалектика мажорной, преисполненной взволнованной радостью бытия трескотни и неизбывной степной печали одиночества (где-то не близко плакал один чибис), тоски и дремотного состояния природы: Мягко картавя, журчал ручеек.
Для Егорушки степная звуковая симфония в ее общих и частных проявлениях становится предметом сосредоточенного эстетического восприятия, как, например, в случае с кузнечиком, когда Егорушка поймал в траве скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот играл на своей скрипке. Неустанное вслушивание в звучание степи приводит и повествователя к углубленному чувствованию эстетической значимости звуковых деталей даже в сфере обыденной жизни, расширяет ассоциативный ряд его психологических наблюдений: В жаркий день… плеск воды и громкое дыхание купающегося человека действуют на слух, как хорошая музыка.
Важнейшее место в системе звуковых образов занимает в повести женская песня, звучание которой являет сопряжение природного и человеческого, рифмуясь с тем, как встревоженные чибисы где-то плакали и жаловались на судьбу. Глубоко антиномичен психологический фон этой тягучей и заунывной, похожей на плач женской песни, в которой тоска и дремота степного мироощущения предстают в сочетании со страстной жаждой жизни. Эта протяжная, наполняющая степное пространство своим эхом мелодия вбирает в себя чувствование нелегких индивидуальных и народных судеб и знаменует прорыв в надвременное измерение (казалось, что с утра прошло уже сто лет), предстает в целостном восприятии Егорушки как продолжение природной музыки, воплощение незримого духовного мира: … точно над степью носился невидимый дух и пел… ему стало казаться, что это пела трава.
В детализации степных звуков – треска, подсвистыванья, царапанья, степных басов – достигается полнота самовыражения всего живого и, что особенно значимо, раскрывается глубина внутреннего самоощущения природы. Это и маленькая речка, которая, тихо ворчала, точно… воображала себя сильным и бурным потоком, и трава, которой не видно в потемках своей старости, в ней поднимается веселая, молодая трескотня, и тоскливый призыв степи, звучащий так, как будто степь сознает, что она одинока. Как и в случае с цветовыми образами, здесь происходит субъективация картины июльской степи, взаимопроникновение различных восприятий: Егорушки, с его детски непосредственным прислушиванием к музыке степи; повествователя, с его многранным опытом общения со степным миром (едешь и чувствуешь…, хорошо вспоминать и грустить…, если долго всматриваться…, а то, бывало, едешь…); потаенного самоощущения природы. Лирические оттенки окрашивают собой не только цветовые, звуковые образы, но и детали запахов степи: Пахнет сеном… запах густ, сладко-приторен и нежен.
Единичные звуковые образы становятся в повести основой для масштабного, глубоко антиномичного воплощения образа степного гула, в котором различные мелодии сливаются воедино и выражают общее мироощущение степи. С одной стороны, это радостный гул, проникнутый чувством торжества красоты, но с другой – сквозь эту радость все отчетливее проступает тоскливый и безнадежный призыв степи, который порожден горестной интуицией о природных богатствах… никем не воспетых и никому не нужных, о малости человека перед лицом богатырских, размашистых стихий природы. Эта бытийная тоска души по беспредельному преломляется в недоуменных, сказочных мыслях Егорушки о степной дали: Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно….
В плане звукового оформления степного мира в повести выстраивается триединый ряд, основанный на нераздельности и неслиянности трех уровней воплощения степной музыки: трескотня (запечатлевающая многоцветие единичных проявлений степи) – гул (открывающий обобщающую перспективу видения бытия степного ландшафта) – молчание, которое преисполнено ощущением космической бездны мироздания, масштаба вечности, вбирающего в себя земное и небесное. Мотив степного молчания особенно ярко выразился в повести в философском изображении ночного небесного пейзажа (звезды… само непонятное небо и мгла… гнетут душу своим молчанием), а также в символичном образе молчания одинокой могилы в степи, глубинный смысл которого, наполняющий собой окружающую степную жизнь, постигается в лирически-возвышенном слове повествователя: В одинокой могиле есть что-то грустное, мечтательное и в высокой степени поэтическое… Слышно, как она молчит, и в этом молчании чувствуется присутствие души неизвестного человека, лежащего под крестом… А степь возле могилы кажется грустной, унылой и задумчивой, трава печальней, и кажется, что кузнецы кричат сдержанней….
Подводя итоги, отметим, что в прозе Чехова цветовые и звуковые доминанты играют значительную роль в художественном воплощении степных пейзажей. Основы этой образной сферы сложились еще в раннем чеховском творчестве, и прежде всего в повести Степь, впоследствии же обогатились новыми смысловыми гранями в поздних рассказах. В цветовых и звуковых образах запечатлелась яркая палитра степной жизни, в ее тайной сопряженности с ритмами индивидуально-личностного, народного и природно-космического бытия. Предметная точность соединилась здесь с импрессионистским многообразием неуловимых тонов, оттенков, которые прорисованы во взаимопроникновении различных точек зрения, уровней восприятия, что несомненно вписывает произведения рассмотренного образно-смыслового ряда в общий контекст поисков обновления художественного языка на рубеже веков.
Список литературы
1. Криницын А. Семантика образа степи в прозе Чехова // Молодые исследователи Чехова. III. Материалы международной конференции. М., 1998. С.138 и др.
2. Текст повести Степь цит. по изд.: Чехов А.П. Собр. соч. в 12 т. М., 1950. Т.6.
3. Цит. по изд.: Чехов А.П. Указ. соч. Т.5.
4. Цит. по изд.: Чехов А.П. Указ. соч. Т.6.
5. Цит. по изд.: Чехов А.П. Указ. соч. Т.9.
6. Цит. по изд.: Чехов А.П. Указ. соч. Т.9.