Заир 2

СОДЕРЖАНИЕ: Заир Автор: Коэльо П. Пауло Коэльо Заир Аннотация Заир — это книга исповедь человека, у которого бесследно исчезает жена. Он перебирает в уме все возможные варианты — похищение, шантаж, — но только не то, что Эстер могла уйти, не сказав ни слова, что она могла просто разорвать их отношения. Она раздражает его как никто другой, но вместе с тем вызывает чувство непреодолимой тяги.

Заир

Автор: Коэльо П.

Пауло Коэльо

Заир

Аннотация

Заир — это книга исповедь человека, у которого бесследно исчезает жена. Он перебирает в уме все возможные варианты — похищение, шантаж, — но только не то, что Эстер могла уйти, не сказав ни слова, что она могла просто разорвать их отношения. Она раздражает его как никто другой, но вместе с тем вызывает чувство непреодолимой тяги. Какую жизнь она теперь ведет? Будет ли она счастлива без него?

Все его мысли заняты исчезновением Эстер. Он знает, что сможет справиться со своей одержимостью, только если ему удастся разыскать свою жену.

«Заир — это то о чем сначала думаешь лишь мельком, а потом уже не можешь думать ни о чем другом. У моего Заира есть имя, и имя это — Эстер»

(из романа «Заир»)

Пауло Коэльо

ЗАИР

Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяносто девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее?

Лк 15: 4

Когда встанет время отплыть в Итаку —

Помолись, чтоб долгим был путь,

И он будет мирным —

Потому что киклоп, лестригоны, Скилла

Не в морях, а в твоей душе.

Долгий путь,

Светлые заводи феаков,

Щедрые причалы финикян,

Мудрые беседы египтян,

А Итака — вдали,

Ждущая тебя старцем,

Просветленным, умудренным, богатым,

Ибо лишь для нее,

Каменистой, убогой, скудной.

Ты поплыл стать таким, как стал.

Констинтинос Кавафис (1863 1933)

Посвящение

В машине я сказал, что завершил первый вариант моей книги — вот этой самой книги. А когда начали подъем на одну из гор в Пиренеях — на ту, которую оба считали священной и где нам случалось проживать необыкновенные минуты, — добавил: «Разве тебе не интересно узнать, о чем эта книга, как она называется?» Интересно, ответила ты, но боюсь спросить, хотя, когда узнала, что ты завершил работу, обрадовалась — очень обрадовалась.

И я сказал тогда, о чем эта книга и как она называется. Мы продолжали путь в молчании. Вокруг, слетая к нам с верхушек голых, лишенных листвы деревьев, шумел ветер, и от этого дуновения гора снова явила нам свое могущество, показала свою магию.

Потом пошел снег. Я остановился и вгляделся в это мгновение — в падающие хлопья, в свинцовое небо, в лес и в тебя рядом. Ты была рядом со мной, ты всегда рядом со мной.

Я хотел сказать тебе об этом, но решил дождаться, когда ты в первый раз перелистаешь эти страницы. Эту книгу я посвящаю моей жене — тебе, Кристина.

Автор

По утверждению писателя Хорхе Луиса Борхеса, понятие Заир связано с традицией ислама и возникло в XVIII веке. По арабски оно означает нечто видимое, присутствующее, то, что не может остаться незамеченным. То, что, войдя однажды с нами в контакт, будет мало помалу занимать все наши мысли до тех пор, пока не вытеснит все остальное. Это можно счесть святостью — или безумием.

Фобур Сен Пер, «Энциклопедия фантастики», 1953

Я — свободен

Она: Эстер, военная корреспондентка, только что вернувшаяся из Ирака, где в любой миг могут начаться боевые действия. Тридцать лет. Замужем, детей нет.

Он: личность не установлена. По виду — 23 25 лет. Волосы темные, монголоидный тип лица.

В последний раз обоих видели в кафе на улице Фобур Сент Оноре.

Полиция располагает сведениями о том, что они встречались и раньше, хотя остается неизвестным, сколько раз. Эстер всегда говорила, что этот человек — она называла его Михаил, но едва ли это его настоящее имя — очень важен для нее, хотя никогда не поясняла, в каком смысле: в профессиональном или в личном.

Начато расследование. Рассматриваются версии: похищение с целью выкупа, похищение и последующее убийство, что совершенно не удивительно, если учесть, что в силу своих профессиональных обязанностей, то есть для получения информации, Эстер неоднократно приходилось вступать в контакт с представителями террористических организаций. Установлено, что в течение нескольких недель, предшествующих ее исчезновению, она регулярно снимала со своего текущего счета значительные суммы денег. Можно предположить, что это связано с оплатой предоставляемых ей сведений. Вещи и одежда оставлены, но паспорт, как ни странно, не обнаружен.

Он: неизвестный, очень молод, нигде не зарегистрирован, никаких следов или примет, могущих установить его личность.

Она: Эстер, две международных премии по журналистике, тридцати лет, замужем.

Моя жена.

***

Меня тут же взяли под подозрение и задержали — поскольку я отказываюсь сообщить, где находился в день ее исчезновения. Но вот надзиратель открывает дверь камеры и сообщает, что я — свободен.

Почему же я свободен? Да потому что в наши дни всем все про всех известно, стоит лишь запросить информацию, как ее вам предоставят — где мы расплачиваемся кредитными карточками, где бываем, с кем спим. А в моем случае все еще проще: некая журналистка, подруга Эстер, разведенная — стало быть, может без проблем сообщить о наших с ней близких отношениях, — узнав, что меня арестовали, с готовностью подтвердила мое алиби. Она предоставила неоспоримые доказательства того, что была со мной в день исчезновения моей жены.

Я разговариваю с комиссаром — он возвращает мои вещи, извиняется, сообщает, что мой скоропалительный арест был произведен на законных основаниях и что у меня не может быть причин жаловаться или подавать иск на государство. Объясняю, что и в мыслях такого не держу, ибо знаю — любой и каждый находится под подозрением и круглосуточным наблюдением, даже если и не совершал ничего противозаконного.

— Вы свободны, — повторяет он слова надзирателя.

А в самом деле, осведомляюсь я, не могло ли чего нибудь случиться с моей женой? Она ведь не раз говорила, что из за своих обширных контактов с террористическим подпольем порою чувствовала за собой слежку.

Комиссар молчит. Я настаиваю, но он ничего мне не отвечает.

Спрашиваю, может ли она ездить по миру со своим паспортом? Отчего же нет — раз она не совершила никакого преступления, то имеет право в любой момент покинуть страну или вернуться сюда.

— Значит, не исключено, что ее уже нет во Франции?

— Вы полагаете, она бросила вас из за того, что вы ей изменили?

Это вас не касается, отвечаю я. Комиссар, секунду помолчав и посерьезнев, говорит, что мой арест был необходим — таков порядок, — но по человечески он мне очень сочувствует. У него тоже есть жена, и, хотя ему не очень нравятся мои книги (Ах, вот как! Он, оказывается, знает, кто я! Не такой невежда, каким кажется!), легко может поставить себя на мое место и понимает, как мне трудно.

Ну, и что я должен теперь делать? Он протягивает мне свою визитку — «если что узнаете, звоните» — знаю, знаю, видел в кино, и меня это не убеждает, полицейские всегда знают больше, чем говорят.

Он спрашивает, не случалось ли мне встречать того молодого человека, с которым в последний раз видели Эстер. Отвечаю, что знаю его имя — кличку, прозвище, псевдоним, — но лично с ним не знаком.

Он спрашивает, как складывалось наше супружество. Отвечаю, что мы с Эстер — уже десять лет вместе и что проблем у нас не больше и не меньше, чем у других пар, и это обычные проблемы.

Он спрашивает — со всевозможной деликатностью, — не было ли у нас в последнее время разговоров о разводе, не собиралась ли моя жена оставить меня. Отвечаю, что эта тема не возникала вовсе, хотя — и опять же как у всех супругов — случались время от времени и споры, и ссоры.

Время от времени или часто?

Я же ясно выразился, говорю я: «Время от времени».

Он спрашивает — еще деликатней, — подозревала ли Эстер о том, что я завел роман с ее подругой. Отвечаю, что переспал с ней в первый и последний раз в жизни. Какой там роман, тут и говорить не о чем, просто день выдался какой то хмурый, скучный, и заняться после обеда было нечем, а игра в обольщение неизменно воскрешает нас к жизни, вот мы и оказались в постели.

— Вы оказались в постели, потому что день выдался хмурый?

Меня так и тянет сказать, что вопросы подобного рода выходят за рамки расследования, но мне надо заручиться поддержкой комиссара — и сейчас, и на будущее, — и ведь, в конце концов, невидимое учреждение под названием Банк Услуг всегда оказывалось мне очень полезно.

— Бывает. Женщина ищет сильных чувств, мужчина — приключений, и вот — пожалуйста... Наутро оба делают вид, будто ничего не произошло, и жизнь идет своим чередом.

Он благодарит, жмет мне руку, говорит, что в его мире все не так гладко. Есть и скука, и уныние, возникает и желание переспать с приглянувшейся тебе женщиной, однако воли своим чувствам давать не принято, и никто не делает того, о чем думает или чего хочет.

— Должно быть, у художников нравы куда свободней, — замечает он.

Я отвечаю, что мир, к которому он принадлежит, мне известен, но я не хочу углубляться сейчас в сравнения того, как по разному мы с ним воспринимаем род людской. И в молчании жду, когда он сделает следующий ход.

— Кстати о свободе... вы можете идти, — говорит комиссар, немного разочарованный тем, что писатель продолжать беседу с полицейским отказывается. — Теперь, после личного знакомства с вами, прочту ваши книги: я сказал, что они мне не нравятся, но, по правде говоря, я их не читал.

Не в первый и, надо думать, не в последний раз слышу я эту фразу. Что ж, по крайней мере, у меня появился еще один читатель. Прощаюсь и выхожу.

***

Итак, я — свободен. Из тюрьмы выпустили, жена исчезла при загадочных обстоятельствах, на службу к такому то часу приходить не надо, я общителен, знаменит, богат, и если Эстер в самом деле меня бросила, ей очень скоро отыщется замена. Я — свободен и независим.

Но что есть свобода?

Мне следовало бы понимать смысл этого слова, потому что большую часть своей жизни я был свободы лишен. С детства отстаивал я свободу, добивался ее как самого главного сокровища. Боролся с родителями, которые хотели, чтоб я стал не писателем, а, например, инженером. Боролся с одноклассниками, которые с самого начала пытались сделать меня мишенью для своих мерзких шалостей, и лишь после того, как много крови было пролито из носу у них и у меня, после того, как мне частенько приходилось прятать от матери полученные в драке царапины и синяки — ибо свои проблемы каждый должен решать сам, без посторонней помощи, — овладел я искусством сносить трепку без слез. Боролся за то, чтобы получить работу, которая бы меня прокормила, и устроился в магазин скобяных изделий, чтобы избавиться от пресловутого семейного шантажа: «Мы дадим тебе денег, но ты обязан будешь делать то то и то то».

Боролся — хоть и не одолел в этой борьбе — за девочку, которую любил в отрочестве и которая любила меня; в конце концов она поверила родителям, твердившим, что у меня нет будущего, и мы расстались.

Боролся с «агрессивной средой» журналистики: мой первый хозяин заставил меня три часа ожидать приема, а внимание на меня обратил лишь после того, как я начал рвать в клочки книгу, которую он читал: взглянув на меня с изумлением, он увидел перед собой человека, способного проявить упорство и дать отпор врагу, а эти качества совершенно необходимы хорошему репортеру. Боролся за идеалы социализма и загремел в тюрьму, вышел оттуда и продолжал бороться и чувствовал себя героем, отстаивающим права рабочего класса, — но тут услышал «Beatles» и решил, что рок намного интересней Маркса. Боролся за любовь своей первой, и второй, и третьей жены. Боролся за то, чтобы обрести смелость расстаться с первой, со второй и с третьей, потому что любовь минула, а я должен был идти вперед, чтобы найти ту единственную, которая явилась в этот мир для встречи со мной, — ни первая, ни вторая, ни третья ею не были.

Боролся, чтобы решиться бросить работу в газете и приняться за рискованное предприятие — начать свою книгу, зная при этом, что в моей стране литературой прожить невозможно. От этой затеи я отказался через год, сочинив больше тысячи страниц, казавшихся мне абсолютно гениальными по той причине, что даже я сам не понимал написанного.

И покуда я боролся, люди вокруг меня с жаром говорили о свободе, и чем больше защищали они это единственное в своем роде право, тем глубже увязали в рабстве — одни были рабами родителей, другие — супружеского союза, при заключении коего обещали оставаться вместе «до гробовой доски», рабами режима и строя, рабами званых обедов с теми, кого не желаешь видеть. Рабами роскоши, и видимости роскоши, и видимости видимости роскоши. Рабами жизни, которую не сами себе выбрали, но которой вынуждены были жить, ибо кто то долго убеждал и наконец убедил их, что так будет для них лучше. И вот так тянутся для них дни и ночи, неотличимые друг от друга, и слово «приключение» можно лишь прочесть в книжке или услышать с экрана неизменно включенного телевизора, а когда оно возникает перед ними в нежданно распахнувшейся двери, говорят: «Неинтересно. Не хочу».

Да откуда ж им знать, хотят они или нет, если даже ни разу не попробовали?! Но что толку вопрошать — на самом деле они страшатся любых перемен, способных встряхнуть привычный уклад.

Комиссар сказал: «Вы свободны». Да, я свободен и сейчас, и был свободен за решеткой, потому что по прежнему выше всего на свете ставлю свободу. Да, разумеется, это заставляло меня порой пить вино, которое приходилось мне не по вкусу, делать то, что оказывалось не по нраву и чего я впредь делать не стану; и от этого на теле моем и на душе — множество шрамов, и я сам наносил людям раны — пришло время, когда я попросил у них прощения, ибо с течением времени понял: я могу делать все что угодно, кроме одного: не дано мне заставить другого человека следовать за мной в моем безумии, в моей жажде жизни. Я не жалею о перенесенных страданиях, я горжусь своими шрамами, как гордятся боевыми наградами, я знаю, что цена свободы высока — так же высока, пожалуй, как цена рабства, и разница всего лишь в том, что ты платишь с удовольствием, с улыбкой, пусть даже эта улыбка — сквозь слезы.

***

Я выхожу из дверей полицейского участка. Погожий воскресный день, но солнце не в силах разогнать мрак у меня на душе. Мой адвокат поджидает меня на улице с букетом в руке, со словами утешения на устах. Он говорит, что обзвонил все больницы, все морги (каждый из нас поступает таким образом, когда кто то из близких не возвращается домой к определенному часу), но Эстер не обнаружил. Говорит, что благодаря его стараниям журналисты не пронюхали, где я сижу. Еще говорит, что нам следует обсудить ситуацию, выработать стратегию, которая защитит меня от тяготеющих надо мной обвинений. Я благодарен ему за внимание, хоть и знаю, что дело вовсе не в стратегии, а просто он не хочет оставлять меня в одиночестве, потому что понятия не имеет, какой фортель я способен буду выкинуть (Напьюсь и снова попаду в полицию? Устрою скандал? Попытаюсь покончить с собой?). Отвечаю, что у меня много важных дел и что он не хуже меня знает: никаких проблем с законом не возникнет. Адвокат настаивает, я не уступаю — ведь, в конце концов, я — свободен. Свободен. Свободен пребывать в отверженности и одиночестве. Беру такси, еду в центр, прошу остановиться у Триумфальной арки. Иду по Елисейским полям в сторону отеля «Бристоль», где мы с Эстер пили горячий шоколад всякий раз, когда кто нибудь из нас возвращался из за границы. Это сделалось своего рода ритуалом — мы дома, мы погружаемся в любовь, которая нас соединяет, хотя жизнь с каждым днем все сильней разводит по разным дорогам бытия. Шагаю дальше. Прохожие улыбаются, дети радуются, что вдруг, в разгар, можно сказать, зимы на несколько часов нагрянула весна, плавно движется поток машин и все вроде бы в порядке, если не считать одного обстоятельства — никто в этом городе не знает, или делает вид, что не знает, или это просто никому не интересно, что я только что потерял жену. Что же они, в самом деле не понимают, как мне тяжко?! Все должны испытывать печаль и сострадание к человеку, чья душа кровоточит от любви, а они продолжают смеяться, они по прежнему барахтаются в своих мелких и никчемных жизнях, ликуя оттого, что настал уик энд. Забавная мысль: у многих из тех, кто идет мне навстречу, тоже душа в клочьях, а я не знаю, почему или как они страдают. Захожу в бар купить сигарет, и бармен отвечает мне по английски. Захожу в аптеку за любимыми мятными пастилками, а девушка за стойкой говорит со мной по английски. А ведь в обоих случаях я обращался к ним по французски. Неподалеку от моего отеля меня останавливают двое парней — только что из Тулузы, — они ищут нужный им магазин, расспрашивают всех подряд, но никто не понимает, что они говорят. Что случилось? За сутки, проведенные мною в камере, на Елисейских полях сменился язык? Индустрия туризма и деньги способны творить чудеса, но как же я не замечал этого раньше? Видимо, дело в том, что мы с Эстер давно уже не пили горячий шоколад в этом отеле, хотя много раз уезжали и возвращались. Всякий раз оказывалось, что есть более важное дело. Всякий раз на это время назначена бывала встреча, которую отменить невозможно. Ничего, любимая, в следующий раз мы непременно выпьем нашего шоколаду, возвращайся поскорей, ты ведь знаешь, как важно для меня это интервью, я не могу встретить тебя в аэропорту, возьми такси, мой сотовый включен, звони, если что нибудь срочное, а если нет — вечером увидимся дома. Мобильник! Я достаю его из кармана, нажимаю кнопку, и он сразу же начинает звонить, и от каждой трели у меня замирает сердце, и на дисплее я читаю имена тех, кому я нужен, но не соединяюсь ни с кем. Господи, хоть бы высветилось «абонент не установлен», и тогда я пойму, что это ты, потому что мой номер знают человек двадцать, не больше, и они клятвенно пообещали никому его не передавать. Нет, не высветилось — все это номера друзей или коллег. Должно быть, хотят узнать, что случилось, чем помочь (чем? и как?), не надо ли мне чего нибудь. А телефон звонит. Ответить? Встретиться с кем либо из этих людей? Нет. Пока не пойму, что происходит, останусь один. Я вхожу в «Бристоль». Эстер, помнится, всегда говорила, что это — один из немногих парижских отелей, где к клиентам относятся как к гостям, а не как к бездомным бродягам. Со мной здороваются сердечно и приветливо, я выбираю столик напротив красивых часов, слушаю пианиста, гляжу в сад за окном. Следует рассуждать здраво, рассмотреть варианты. Жизнь продолжается. Велика важность — жена бросила! Не я первый, не я последний. Но отчего же это случилось в такой ясный день, когда люди на улицах улыбаются, дети что то распевают, весна подает о себе первые весточки, солнце светит и водители тормозят перед «зеброй»?! Беру салфетку. Все, что крутится в голове, я сейчас распишу по пунктам на бумаге. Сантименты — в сторону, надо определиться. Итак: A. Допустим, что Эстер в самом деле похищена и ее жизни грозит опасность. Я — ее муж, ее спутник в горе и радости, должен горы свернуть, но отыскать жену. Ответ: она забрала свой паспорт. А кроме него — о чем полиции не известно — кое что из мелочей и футляр с изображениями своих святых: она всегда возит его с собой, когда уезжает. И сняла деньги со счета. Вывод: к отъезду она готовилась. Б. Допустим, что Эстер поверила в какое то обещание, то есть позволила заманить себя в ловушку. Ответ: она много раз попадала в опасные ситуации — они были частью ее работы. Но всегда предупреждала меня об этом, поскольку я был единственным человеком, которому она могла доверять полностью и безоговорочно. Она сообщала, где будет, с кем намерена встретиться (чтобы не ставить меня под удар, чаще всего, правда, называла условное имя) и что мне надлежит делать в том случае, если к такому то сроку не вернется. Вывод: она не предполагала встречаться ни с кем из своих информаторов. B. Допустим, что Эстер встретила другого мужчину. Ответ: нет ответа. Но из всех прочих гипотез только эта имеет значение. И я не могу принять ее, не могу поверить, что моя жена вот так взяла да ушла, даже не сказав, почему уходит. Мы с нею всегда гордились тем, что все трудности встречаем вместе. Страдаем, мучаемся, но никогда не врем друг другу — хотя, по правилам игры, просто не упоминаем наши увлечения на стороне. Да, я заметил, что после знакомства с этим Михаилом она сильно переменилась, но это еще не повод рвать десятилетние супружеские узы. Ну, пусть даже влюбилась в него, переспала с ним, но неужели, прежде чем решиться на такой бесповоротный шаг, она не положила на другую чашу весов все, что мы пережили вместе, все, чего достигли? Она была вольна ездить по всему миру, она была окружена солдатами, изголодавшимися по женщине, и я никогда ни о чем ее не спрашивал, а она ничего не говорила. Мы оба были свободны и гордились этой свободой. Однако же Эстер исчезла. Исчезла, оставив тайный, мне одному видимый знак: «Я ушла». Почему? Стоит ли отвечать на этот вопрос? Нет. Ибо в самом вопросе уже скрыта моя неспособность удержать рядом с собой любимую женщину. Стоит ли разыскивать ее, чтобы убедить вернуться? Умолять, выклянчивать еще один шанс для нашего брака? Какая нелепость — уж лучше страдать, как страдал я раньше, когда те, кого я любил, бросали меня. Страдать и зализывать раны. Сколько то времени я буду неотступно думать об Эстер, буду упиваться горечью, буду раздражать своих друзей тем, что говорить со мной можно только об этом. Я буду пытаться объяснить, оправдать случившееся, буду по минутам вспоминать жизнь, проведенную рядом с нею а потом приду к выводу, что она поступила со мной жестоко, тогда как я старался изо всех сил. Появятся другие женщины. На улице в каждой встречной мне будут мерещиться черты Эстер. Я буду страдать днем и ночью, ночью и днем. И так будет продолжаться неделями, месяцами, и займет, наверно, чуть больше года. Но вот в одно прекрасное утро я проснусь и поймаю себя на том, что думаю о другом, и пойму — худшее позади. Рана в сердце, сколь бы тяжкой ни была она, затянется, ко мне вернется способность постигать красоту жизни. Так бывало раньше, так, я уверен, произойдет и на этот раз. Недаром сказано: «Если один уходит, то для того, чтобы дать место другому» — и я вновь встречу любовь. А пока можно посмаковать мой новый статус — ведь я теперь холостяк миллионер. Могу ухаживать за кем пожелаю, никого не стесняясь. Могу вести себя на вечеринках так, как никогда прежде не позволял себе. Слухом земля полнится, и уже очень скоро многие женщины — юные и не первой молодости, богатые и не очень, умные или, по крайней мере, достаточно образованные для того, чтобы сказать то, что, по их мнению, мне приятно будет услышать, — постучат в мою дверь. Хочу верить, что это прекрасно — быть свободным. Снова быть свободным. Готовиться к встрече с истинной любовью, с любовью на всю жизнь, с той, кто ждет меня и никогда не заставит вновь пережить нынешнее унижение. *** Допиваю шоколад, смотрю на часы, сознавая, что рановато еще предаваться приятному ощущению того, что я снова составляю часть человечества. На мгновенье я тешу себя мечтой о том, что Эстер вот сейчас появится в дверях, пройдет по этим дивным персидским коврам, молча сядет рядом, закурит, устремит взгляд за окно, сожмет мою руку. Проходит полчаса, полчаса я верю в только что выдуманную мной историю, а потом понимаю, что это — очередная игра воображения. Я решаю домой не возвращаться. Подхожу к стойке портье, прошу дать мне номер, зубную щетку, дезодорант. Отель переполнен, но управляющий ухитряется предоставить мне прекрасный «люкс» с видом на Эйфелеву башню. Крыши Парижа. Светятся окна — семьи собираются за воскресным обедом. Ко мне возвращается ощущение, испытанное не так давно на Елисейских полях — чем прекрасней все вокруг, тем более отверженным я себя ощущаю. Никакого телевизора. Никакого ужина. Я сижу на террасе и окидываю мысленным взором свою жизнь, — жизнь человека, который с юности мечтал стать знаменитым писателем, а потом вдруг увидел, что реальность разительно отличается от мечты: он пишет на языке, на котором почти никто не читает, ибо в его стране, как утверждают, вообще нет читателей. Родители настаивают, чтобы он поступил в университет («да не все ли равно, сынок, в какой — лишь бы получить диплом, а без диплома ты в жизни не пробьешься»). Он бунтует, становится хиппи, странствует по свету, встречает некоего музыканта, пишет тексты для его песен и неожиданно начинает зарабатывать куда больше своей сестры, которая слушалась папу с мамой и стала инженером химиком. Я сочиняю новые и новые стихи, певец пользуется все большим успехом, покупаю несколько квартир, ссорюсь с певцом, но это уже не страшно — у меня достаточно денег, чтобы несколько лет прожить не работая. Первый брак: жена старше меня: я многому учусь у нее — и тонкостям секса, и английскому, и тому, что утро может начинаться далеко за полдень. Но дело кончается разводом, ибо, по ее мнению, я — «существо эмоционально незрелое и не пропускаю ни одной грудастой девчонки». Женюсь во второй, потом в третий раз — я доверяю этим женщинам, я обретаю с ними душевное равновесие, но, достигнув того, чего хотел, сознаю, что это вожделенное равновесие сопровождается тоской и скукой. Еще два развода. И снова — свобода, вернее, ощущение свободы, ибо она — не в отсутствии обязательств, а в возможности выбирать — перед кем лучше всего эти обязательства нести. Продолжаю искать любовь и сочинять стихи. Когда меня спрашивают, кто я, отвечаю — писатель. Когда мне говорят, что знают лишь тексты моих песен, отвечаю, что это — лишь часть моего творчества. Когда собеседник, извинившись, сообщает, что не читал моих книг, отвечаю — я работаю над неким проектом. Это ложь. На самом деле у меня есть и деньги, и связи, нет лишь одного — отваги написать книгу, ибо моя мечта с течением времени стала неосуществимой. Если я попробую и провалюсь, то не буду знать, как прожить после этого остаток жизни, так что лучше лелеять свою мечту, чем взять и своими руками загубить ее. Однажды я давал интервью некой журналистке — ее интересовало, как это так получается, что мое творчество известно по всей стране, а меня не знает никто, ибо «светился» в СМИ только мой певец. Она была красива, умна, немногословна. Вскоре мы опять встретились на какой то вечеринке, и, раз уж она была «не при исполнении», я попытался в тот же день затащить ее в постель. Я влюбился, а она считала, что я — «под дозой». Отказ. Телефон неизменно оказывается занят. Чем упорней она сопротивляется, тем сильней меня к ней влечет. И вот наконец мне удается уговорить ее провести со мной уик энд в моем загородном доме (бунтарь, изгой, паршивая овца, однако же единственный из всех моих друзей обзавелся к тому времени подобием виллы). Трое суток мы провели с глазу на глаз. Смотрели на море, я стряпал, она рассказывала мне всякие забавные случаи из своей журналистской практики и вот в конце концов влюбилась в меня. Вернулись в город, она стала регулярно ночевать у меня. Как то утром она ушла раньше обычного, а вернулась со своей пишущей машинкой: с этого дня, без объяснений и признаний, мой дом стал превращаться в ее дом. Пошли обычные и привычные споры и ссоры — как и всем ее предшественницам, ей хочется стабильности, верности, а я вечно ищу приключений и новых неизведанных ощущений. Но на этот раз наша связь оказалась длительной, и все же спустя два года мне показалось, что наступило время ей перевезти обратно свою машинку и все прочие вещи. — Думаю, это будет правильно. — Но ведь ты меня любишь, и я тебя люблю. Разве не так? — Не знаю. Если спросишь, хорошо ли мне с тобой, я отвечу: «Да». Но если спросишь, смогу ли я жить без тебя, я отвечу то же самое. — Я никогда не жалела, что не родилась мужчиной, мне нравится быть женщиной. В конечном счете все, чего вы требуете от нас, это умение сносно готовить. А вот мы требуем от мужчин всего, всего решительно — чтобы добычу приносил, и любовником был, и защищал, и оберегал, и кормил, и чтобы при этом был человеком успешным. — Не о том речь — я сам себя вполне устраиваю. Мне хорошо с тобой, но я уверен, что ничего из этого не получится. — Тебе хорошо со мной, а с самим собой — не очень. Ты неустанно ищешь приключений, чтобы отвлечься от чего то важного. Тебе нужно постоянно впрыскивать в кровь адреналин, ты забываешь, что в жилах должна течь кровь — и ничего больше. — Я не отвлекаюсь от важного. Да и что, по твоему, важно? — Написать книгу. — Я могу взяться за это хоть сейчас. — Вот и возьмись. Потом, если захочешь, мы расстанемся. *** Ее подначка кажется мне полной чушью — я способен написать книгу в любой момент: у меня есть знакомые издатели, журналисты, люди, многим мне обязанные. Эстер боится меня потерять, этим все и объясняется. Довольно, говорю я, наши отношения подошли к концу, и речь не о том, что она считает, будто делает меня счастливым. Речь о любви. А что такое любовь, спрашивает она. Больше получаса я распространяюсь на эту тему, а потом понимаю, что определить любовь не могу. Что ж, говорит она, если не можешь определить, что такое любовь, попробуй написать книгу. При чем тут книга? Что общего между книгой и любовью? Я сегодня же уйду отсюда, а она может оставаться здесь, сколько ей будет угодно. Я поживу в отеле, пока она не подыщет себе другое жилье. Отлично, говорит она, с ее стороны возражений нет, я могу идти хоть сию минуту, и не позднее, чем через месяц она отсюда съедет. Собирай чемоданы, а она пока почитает. Уже поздно, уеду завтра утром. Нет, она предлагает не тянуть и не откладывать, утром я могу потерять решимость. Ты так мечтаешь от меня избавиться, спрашиваю я. Со смехом она отвечает, что это моя инициатива. Мы идем спать, а утром мне уже не так сильно хочется уйти, я считаю, что должен все хорошенько обдумать. Эстер, однако, вовсе не считает, что вопрос исчерпан: подобные эпизоды будут повторяться, она будет несчастна и тогда в свой черед захочет бросить меня. Но только в этом случае намерение немедленно будет претворено в жизнь, и она тотчас сожжет за собой мосты. В каком смысле, спрашиваю я. Влюблюсь, заведу любовника. Она уходит в свою редакцию, а я решаю устроить себе выходной (помимо сочинения текстов, я работаю в компании грамзаписи) и усаживаюсь за машинку. Потом встаю, листаю газеты, отвечаю на письма: сперва — на важные, а когда важных не остается — на все прочие. Записываю дела на завтра, слушаю музыку, слоняюсь по улицам моего квартала, завожу разговор с булочником, возвращаюсь домой. День прошел, а я не сумел выдавить из себя ни единой фразы. И прихожу к выводу о том, что ненавижу Эстер, которая заставляет меня делать то, что мне делать не хочется. Вернувшись из редакции, она, ни о чем не спрашивая, уверенно говорит, что я ничего не написал, потому что взгляд у меня сегодня — такой же, как вчера. Завтра буду работать, думаю я, но все же вечером вновь сажусь за письменный стол. Читаю, смотрю телевизор, слушаю музыку, опять возвращаюсь к машинке — и так проходят два месяца: стопа бумаги с «первой фразой» растет, а я не в силах завершить абзац. Исчерпаны все мыслимые объяснения — в этой стране никто ничего не читает, я еще не придумал сюжет, я придумал превосходный сюжет, но пока не знаю, как следует развить его. Помимо всего прочего, я страшно занят — я сочиняю очередную статью или стихи для очередной песни. Проходит еще два месяца — и вот Эстер появляется на пороге, держа в руке авиабилет. «Хватит, — произносит она. — Хватит притворяться, что ты занят, что ты ответственнейшим образом относишься к своим служебным обязанностям, что все человечество нуждается в том, что ты делаешь. Улетай на время». Я могу стать главным редактором газеты, где время от времени печатаю репортажи; а могу — президентом компании, для которой мастерю тексты — и где меня держат потому лишь, что не хотят, чтобы переманили конкуренты. Я всегда могу вернуться и заняться тем же, чем занят сейчас. А вот мечта моя больше ждать не может. Надо либо исполнить мечту, либо позабыть ее. И куда же мне лететь? В Испанию. Разбиваю несколько стаканов, доказывая, что билеты стоят дорого, что я не могу сейчас отлучиться, что это поставит под удар мою карьеру, что потеряю партнеров, что проблема не во мне, а в наших отношениях. Если я захочу написать книгу, никто и ничто не помешает мне. «Ты можешь, ты хочешь, однако же не пишешь, — говорит она. — А поскольку, что бы ты ни утверждал, дело все таки в тебе, будет лучше, если какое то время ты побудешь один». Она показывает мне карту. Итак, я долечу до Мадрида и там сяду в автобус, который отвезет меня в Пиренеи, на границу с Францией. Там начинается проложенная еще в Средневековье дорога — путь Сантьяго: ее придется одолеть пешком. В конечной точке меня будет ждать Эстер. А сейчас она согласна со всем, что я говорю, — и что я разлюбил ее, и что еще недостаточно прожил, чтобы посвятить себя литературе без остатка, и что думать больше не желаю о том, чтобы стать писателем, и что все это — не больше чем отроческие мечты. Да это просто бред какой то! Женщина, с которой я связан уже два долгих года — целая вечность для романа! — решает за меня, определяет мою жизнь, заставляет меня бросить мою работу и пешком пересечь целую страну! К такому бреду следует отнестись серьезно. И несколько дней подряд я пью и напиваюсь, причем Эстер, которая терпеть не может спиртного, пьет вместе со мной. Я делаюсь зол и раздражителен, твержу, что она просто завидует моей независимости и что эта безумная идея появилась потому лишь, что я решил ее бросить. А она отвечает, что все зародилось, когда я еще ходил в школу и мечтал стать писателем, а теперь пришла пора делать выбор — либо я одолею себя, либо до конца дней своих так и буду жениться, разводиться, рассказывать чудные истории о своем прошлом — и опускаться все больше, падать все ниже. Само собой разумеется, я не могу допустить, что Эстер права — хоть и знаю, что это так. И чем яснее я сознаю ее правоту, тем сильней злюсь. Она кротко сносит мои приступы — и только напоминает, что день отлета близится. И вот однажды ночью, незадолго до вылета, она впервые отказала моим домогательствам. Я выкурил целую самокрутку с гашишем, опорожнил две бутылки вина и, так сказать, отрубился посреди комнаты. А проснувшись, понял, что достиг самого дна и теперь мне ничего не остается, как начать подъем на поверхность. И я, так гордившийся своей отвагой, сполна осознал, до чего же я трусливый, посредственный, косный человек. В то утро я разбудил Эстер поцелуем и сказал, что согласен. Я улетел в Испанию и тридцать восемь дней шел по дороге Сантьяго. Прибыв в Компостелу, понял, что только теперь и начинается настоящее путешествие. Я решил обосноваться в Мадриде, живя на «авторские» и сделав так, чтобы между мною и плотью Эстер пролег океан — мы еще не разведены официально и по телефону говорим регулярно и довольно часто. Это удобно — быть женатым мужчиной, знающим, что может в любой момент вернуться в супружеские объятия, и при этом пользоваться всеми прелестями полной независимости. Я последовательно увлекся сначала ученой каталанской дамой, потом аргентинкой, мастерившей ювелирные изделия, потом девушкой, певшей в метро. Отчисления продолжают поступать — и в количестве, достаточном для привольной и праздной жизни, так что времени у меня сколько угодно, хватит и на то, чтобы написать книгу. Но книга может подождать до завтра, потому что мэр Мадрида решил, что город должен превратиться в сплошное празднество, придумал забавный слоган — «Мадрид меня мочит», — побуждает граждан кочевать всю ночь из бара в бар, и все так забавно, так интересно, дни коротки, а ночи — долги. И в один прекрасный день мне звонит Эстер и сообщает, что собирается ко мне: по ее словам, мы должны наконец раз и навсегда выяснить отношения. Прилет ее назначен на следующую неделю, что дает мне возможность придумать целую цепь отговорок («Еду на месяц в Португалию», — говорю я девице, которая раньше пела в метро, а теперь живет в пансионе и каждый вечер вместе со мной наслаждается мадридским весельем). Я прибираю квартиру, уничтожая малейшие следы присутствия женщины, заклинаю приятелей не проболтаться: «Сами понимаете — жена приезжает». По трапу сходит неузнаваемая — коротко и ужасно остриженная — Эстер. Мы едем по Испании, оглядывая маленькие городки, которые так много значат для одной ночи и которые забываешь, едва покинув. Посещаем бой быков и фламенко, я веду себя как самый образцовый супруг, ибо мне хочется, чтобы у Эстер создалось впечатление, будто я все еще ее люблю. Не знаю, зачем мне это надо — может быть, потому, что в глубине души она сознает: мадридский сон когда нибудь кончится. Я сетую, что мне не нравится ее новая прическа, и она, спустя какое то время обретя свой прежний облик, вновь хорошеет. До конца ее отпуска остается всего десять дней, я хочу, чтобы у нее остались приятные воспоминания, а я останусь один в Мадриде, и все пойдет по прежнему: коррида, дискотеки, начинающиеся в десять утра, нескончаемые разговоры об одном и том же, пьянство, женщины, и опять коррида, и опять женщины, и опять спиртное — и никаких, решительно никаких обязательств и обязанностей. Как то в воскресенье, по дороге в ресторанчик, открытый до утра, Эстер касается запретной темы — заговаривает о книге, которую я якобы сочиняю. Опорожнив бутылку хереса, задирая прохожих, пиная железные двери, я спрашиваю, стоило ли лететь в такую даль с единственной целью превратить мою жизнь в кромешный ад? Она молчит, но мы оба понимаем: наш брак — на грани распада. Проспав всю ночь тяжелым сном без сновидений, а утром, высказав управляющему все, что я думаю по поводу скверно работающего телефона, а горничной — насчет того, что постельное белье не меняли уже неделю, приняв бесконечный душ, призванный облегчить мне похмелье, я сажусь за машинку, чтобы всего лишь продемонстрировать Эстер: я пытаюсь, я честно пытаюсь работать. И внезапно происходит чудо: я гляжу на эту женщину, которая только что сварила кофе, а теперь перелистывает газету, на эту женщину, в чьих глазах застыла усталая безнадежность, — молчаливую, совсем не склонную выражать свою нежность словами или ласковыми прикосновениями, заставляющую меня произносить «да», хотя мне хочется сказать «нет», побуждающую меня бороться за то, что она — с полным на то основанием — считает смыслом моего существования, отказавшуюся от повседневного общения со мной, потому что она любит меня больше, чем самое себя, отправившую меня на поиски моей мечты. Я гляжу на эту тихую юную женщину — почти девочку, — чьи глаза говорят больше, нежели любые слова, на эту женщину, боязливую в душе и неизменно отважную в поступках, умеющую любить не унижаясь, не прося прощения за то, что она борется за своего мужчину, — и вот пальцы мои начинают стучать по клавишам. Появляется первая фраза. За ней — вторая. И двое суток я ничего не ем и сплю только по необходимости, а слова будто сами собой появляются неведомо откуда — так бывало раньше, когда я сочинял тексты для песен, когда после бесконечных перепалок и бессмысленных разговоров мы с моим напарником композитором вдруг понимали: «Вот оно! Есть!» — и оставалось только занести находку на бумагу в виде слов или нот. Теперь я понимаю, что это «оно» рождается из сердца Эстер, и моя любовь воскресает: я пишу, потому что она существует, потому что перетерпела трудные дни, не жалуясь, не делая из себя жертву. И я начинаю рассказ о том единственном за все последние годы впечатлении, что по настоящему встряхнуло меня — о пути Сантьяго. *** С каждой новой страницей я все отчетливей сознаю, что мои взгляды на мир меняются. На протяжении многих лет я изучал и практиковал магию, алхимию, оккультизм; меня завораживала мысль о том, что кучка людей обладает невероятным могуществом, которым не может поделиться с остальным человечеством, ибо отдавать этот чудовищный потенциал в неопытные руки просто опасно. Я входил в тайные сообщества, был членом экзотических сект, покупал за баснословные деньги учебники и трактаты, тратил очень много времени на ритуалы и заклинания. Я то и дело переходил из одного общества в другое, гонимый мечтой найти наконец того, кто откроет мне тайны невидимого мира, и переживал горчайшее разочарование, уясняя для себя, что большинство этих людей, хоть и руководствуются самыми благими намерениями, следуют всего лишь той или иной догме и чаще всего превращаются в фанатиков, именно потому, что только фанатизм способен разрешить сомнения, беспрестанно томящие человеческую душу. Я убедился, что многие магические ритуалы и в самом деле действуют. Однако убедился и в том, что люди, именующие себя магистрами, хранителями тайн бытия, утверждающие, что владеют техникой, позволяющей дать любому и каждому способность достичь желаемого, давно утратили связь с учением древних. Пройдя по Пути Сантьяго, общаясь с обычными людьми, открыв, что Вселенная говорит с нами на своем языке — знаками и знаменьями, — для понимания которого достаточно непредвзятым взглядом окинуть происходящее вокруг, я стал всерьез сомневаться, что оккультизм в самом деле единственный способ постижения всех этих чудес. И в книге о пройденном мною пути я заговорил об иных способах духовного роста, завершив повествование словами: «Надо всего лишь быть внимательным. Урок усваивается, когда ты готов к постижению, и, если ты обращаешь внимание на знаки и приметы, ты непременно поймешь, что необходимо для следующего шага». *** Две трудные задачи стоят перед человеком — во первых знать, когда начать, во вторых — когда закончить. Спустя неделю я принялся за редактуру — первую, вторую, третью. Мадрид меня больше не мочит, пришло время возвращаться, я чувствую, что цикл завершился, и остро нуждаюсь в том, чтобы начать новый. Я прощаюсь с этим городом так же, как со всем в своей жизни, — держа в уме, что в один прекрасный день смогу передумать и вернуться. Я возвращаюсь на родину вместе с Эстер, я уверен, что пора искать новую работу, но пока это не удается (а не удается, потому что нет необходимости), и я продолжаю править рукопись. Не думаю, что нормальному читателю будут интересны впечатления паломника, прошедшего по пути Сантьяго — трудному, но романтичному. Прошло еще четыре месяца, и, готовясь переписать рукопись в десятый раз, я обнаруживаю, что ее нет. Впрочем, нет и Эстер. В тот миг, когда я уже готов был лишиться рассудка, на пороге с почтовой квитанцией в руке появляется моя жена. Оказывается, она отправила книгу своему бывшему возлюбленному, которому принадлежит маленькое издательство. И бывший возлюбленный выпускает книгу в свет. В газетах — ни строчки, но несколько человек все же купили книгу. Прочли, посоветовали прочесть другим, а те — третьим. Так и пошло. Через полгода первое издание распродано. Через год книга выходит уже третьим изданием. Я начинаю зарабатывать литературой, о чем никогда и не мечтал. Я не знаю, сколько продлится этот волшебный сон, и решаю проживать каждый миг жизни так, словно он — последний. Тут я замечаю, что успех первой книги открывает мне дверь в тот мир, куда я так долго мечтал войти, — другие издательства намерены опубликовать мою следующую работу. Да, но ведь я не могу каждый год проходить Путем Сантьяго — так о чем же мне писать? Боже, неужели опять начнется этот кошмар — опять сидеть за машинкой и делать все что угодно, кроме писания?! Нужно по прежнему владеть искусством менять взгляд на мир и рассказывать о собственном опыте постижения жизни. Я пробую — иногда днем, а чаще ночью — и прихожу к выводу, что это невозможно. Но вот однажды вечером мне случайно (случайно ли?) под руку подвертывается «Тысяча и одна ночь», и одна из этих сказок кажется мне символом моей собственной жизни, помогающим постичь, кто я такой и почему так поздно принял решение, всегда ожидавшее меня. Я использую эту сказку как основу и сочиняю историю о некоем пастухе, пустившемся на поиски своей мечты — добывать сокровище, спрятанное где то у египетских пирамид. Я пишу о любви, которая ждет его, как ждала меня Эстер, покуда я кружил по жизни. Но теперь я уже не тот, кто мечтал кем то стать, — я стал, я состоялся. Я — пастух, пересекающий пустыню, но где тот алхимик, который поможет мне двигаться дальше? Дописав эту книгу, я и сам не вполне понимаю, что у меня получилось — что то похожее на волшебную сказку для взрослых, а взрослых больше интересуют войны, секс или рецепты того, как добиться власти. Тем не менее издатель соглашается, книга выходит, а читатели снова заносят ее в список бестселлеров. Проходит три года — моя супружеская жизнь безоблачна, я занимаюсь тем, что мне по душе, появляется первый перевод, за ним — второй, и успех — медленно, но верно — приходит ко мне со всех четырех сторон света. Переезжаю в Париж — там кафе, там писатели, там средоточие культуры. Выясняется, что ничего этого больше нет и в помине — кафе, благодаря развешанным по стенам фотографиям тех, кому обязаны они своей славой, превратились в заповедники для туристов; большинство писателей озабочены формой куда сильней, чем содержанием, они тщатся быть оригинальными, а становятся неудобочитаемыми, ибо наводят смертельную тоску. Они варятся в собственном соку, и я узнаю любопытное выражение: «renvoyer Lascenseur», что в переводе с французского значит «отплатить той же монетой». То есть: я хвалю твою книгу, а ты — мою, мы с тобой создаем новое культурное пространство, совершаем революцию, творим новое философское мышление, страдая оттого, что нас никто не понимает, но, в конце концов, не таков ли удел всех гениев? Да, на то он и великий художник, чтобы оставаться непонятым своей эпохой. Поначалу их тактика приносит свои плоды, ибо люди не решаются открыто бранить то, что им непонятно. Однако потом они сознают, что их обманывают, и тогда — отказываются верить критикам. Интернет с его упрощенным языком очень способствует переменам в мире. И параллельный мир возникает в Париже: новые писатели стремятся к тому, чтобы их слова и их души были поняты. Я встречаюсь с этими новыми писателями в никому не известных кафе, потому что они еще не успели прославиться сами и прославить эти заведения. Я в одиночестве совершенствую свой стиль, а у своего издателя учусь «искусству сообщничества». *** — Что такое Банк Услуг? — Сам знаешь. Нет человека, которому бы это было неизвестно. — Может быть, но я до сих пор не смог понять, что это значит. — О нем было упоминание в книге одного американца. Это самый мощный банк с отделениями по всему свету. — Я приехал из страны, где нет литературной традиции. Я никому не мог оказать услугу. — Это не имеет ни малейшего значения. Вот тебе пример: я знаю, что ты — растешь и когда нибудь станешь очень влиятельным человеком. Знаю, потому что сам был таким, как ты, — независимым, честолюбивым, честным. Сейчас я лишился былой энергии, но собираюсь поддержать тебя, ибо не могу или не хочу останавливаться, мечтаю не о пенсии, а о борьбе, то есть — о жизни, о власти, о славе. И я инвестирую в тебя, но кладу на твой счет не деньги, а полезные связи. Знакомлю тебя с нужными людьми, помогаю заключать сделки — законные, разумеется. И ты передо мной в долгу, хотя я никогда не намекну об этом... — Но в один прекрасный день... — Вот именно. В один прекрасный день я попрошу тебя о чем нибудь, и ты вправе будешь отказать, но ведь ты должен мне. И ты выполнишь мою просьбу, а я буду по прежнему помогать тебе, а люди узнают, что ты — надежный человек, и тоже начнут инвестировать в тебя — не деньгами, а связями, ибо миром нашим движут связи. Настанет день, и эти люди тоже тебя о чем нибудь попросят, ты будешь уважать и поддерживать тех, кто помогал тебе, и с течением времени твоя сеть оплетет всю планету, ты познаешь все, что должен будешь познать, а влияние твое будет неуклонно возрастать. — А если я откажусь выполнить просьбу? — Что ж, это вполне возможно. Банк Услуг, как и всякий другой, осуществляет рискованные вложения. Ты откажешься, сочтя, что я тебе помогал, потому что ты этого заслуживал, потому что ты — единственный в своем роде и все мы обязаны признать твой талант. Что ж, я поблагодарю и обращусь к другому человеку, в которого тоже вкладывал. Но с этой минуты все будут знать — хоть я и словом об этом не обмолвлюсь, — что тебе нельзя доверять. И тогда ты реализуешься не больше чем на половину своих возможностей. В какой то миг дела твои пойдут на спад: ты достигнешь середины, но не дойдешь до конца, ты будешь и доволен, и печален, тебя нельзя будет назвать неудачником, но и на человека, реализовавшего свой потенциал, ты не потянешь. Ты будешь ни холоден, ни горяч, а так, тепловат, а ведь сказано в одной священной книге, что это неприятно на вкус . *** На мой счет в Банке Услуг издатель положил немало. Связи крепнут и развиваются. Я одолеваю ученье, мои книги переводят на французский, и, по традиции, чужестранцу оказывают любезный прием. Но мало того — чужестранец имеет успех! Проходит десять лет, у меня — просторная квартира с видом на Сену, меня любят читатели и ненавидят критики (а ведь как носились со мной, пока тиражи не перевалили за первую сотню тысяч, и тогда сразу вывели меня из разряда «непонятых гениев»). Я гашу кредиты точно в срок и потому получаю прибыль — полезные связи. Мое влияние растет. Я учусь просить и учусь делать так, чтобы меня просили другие. Эстер получает разрешение работать по своей специальности — журналисткой. Если не считать обычных в супружеской жизни стычек, все идет нормально. Впервые сознаю, что все мои разочарования и неудачи прежних лет не имели никакого отношения к моим любовницам и женам, но проистекали исключительно от горечи, переполнявшей мою душу. Простая истина открылась одной Эстер: чтобы найти ее, мне требовалось сначала найти самого себя. Мы восемь лет вместе, я считаю, что она и есть «женщина на всю жизнь», и, хотя время от времени (а по правде говоря, с завидной регулярностью) влюбляюсь я в женщин, пересекающих мой путь, мысль о разводе и в голову мне не приходит. Я даже не задаюсь вопросом, осведомлена ли Эстер о моих шашнях на стороне. Она по этому поводу не высказывается никогда. И потому так безмерно мое удивление в тот день, когда, выйдя с женой из кинотеатра, я слышу, что Эстер предложила редакции своего журнала написать репортаж о гражданской войне в Африке. — Что это значит? — Это значит, что я хочу быть военным корреспондентом. — Ты с ума сошла?! Зачем тебе это надо? Ты здесь занимаешься любимым делом, прилично зарабатываешь, хоть тебе и не нужны эти деньги. Благодаря Банку Услуг обзавелась полезными знакомствами. У тебя есть талант и уважение коллег. — Ну, хорошо, тогда я хочу побыть одна. — Это из за меня? *** — Мы строим наши жизни вместе. Я люблю своего мужа, и он меня любит, хоть его и нельзя счесть образцом супружеской верности. — Ты впервые заговорила об этом... — Потому что для меня это не имеет особого значения. Что такое верность? Чувство обладания телом и душой, которые мне не принадлежат? А ты полагаешь, что я за все эти годы ни разу тебе не изменила? — Мне это не интересно. Я не желаю об этом знать. — Вот и я тоже. — Ну, так при чем тут война в какой то богом забытой стране?! — Мне это нужно. Говорю же, мне это нужно. — Чего тебе не хватает? — У меня есть все, чего может пожелать женщина. — Тебе кажется, что твоя жизнь идет не так? — Вот именно. У меня есть все, но я несчастна. Но я не одна такая: за эти годы я повидала множество разных людей — богатых, бедных, могущественных, успешных, — и в глазах у каждого из них я видела бесконечную горечь. Печаль, в которой иногда человек самому себе не признается. Но она существует, что бы он ни говорил мне. Ты слушаешь меня? — Да. Я пытаюсь понять. Так по твоему, счастливых людей на свете нет? — Одни кажутся счастливыми, но они просто никогда не думали на эту тему. Другие строят планы — выйду замуж, обзаведусь двумя детьми, построю дом и виллу... Покуда их мысли заняты мечтами, они — как быки, атакующие тореро: руководствуются инстинктом, мчатся вперед, не разбирая дороги. Вот они покупают себе вожделенную машину — пусть даже это будет «феррари» — и полагают в ней смысл жизни, и никогда не задают себе никаких вопросов. Но глаза выдают, что душу их тяготит тоска, даже если они сами об этом не подозревают. Ты вот счастлив? — Не знаю. — А я вот знаю. Люди придумывают себе занятия и отвлечения — сверхурочную работу, воспитание детей, замужество, карьеру, диплом, планы на завтра, беготню по магазинам, мысли о том, чего не хватает в доме и что надо сделать, чтобы было «не хуже, чем у других». И так далее. И очень немногие отвечали мне: «Я — несчастен», большинство предпочитали сказать: «Я — в полном порядке, я достиг всего, чего хотел». Тогда я задавала следующий вопрос: «Что делает вас счастливым?» Ответ: «У меня есть все, о чем только может мечтать человек, — семья, дом, работа, здоровье». Я спрашивала: «Вам уже случалось задумываться о том, заполняет ли это жизнь без остатка?» Ответ: «Да, заполняет!» «Стало быть, смысл жизни — работа, семья, дети, которые вырастут и уйдут из дому, муж или жена, которые с годами неуклонно превращаются из возлюбленных в друзей. А работа когда нибудь кончится. Что тогда?» Ответ: нет ответа. Заговаривают о другом. Но на самом деле это значит вот что: «Когда мои дети вырастут, когда муж — или жена — станет мне другом, когда я выйду на пенсию, у меня появится время делать то, о чем я всегда мечтал, — путешествовать». Вопрос: «Но ведь вы сказали, что счастливы — счастливы сейчас? Разве сейчас вы делаете не то, о чем мечтали всю жизнь?» Мне говорят, что очень заняты, и переводят разговор на другое. Но если проявить настойчивость, всегда выяснится, что каждому чего то не хватает. Предприниматель еще не провернул желанную сделку, матери семейства хотелось бы большей независимости или денег на расходы, влюбленный юноша боится потерять свою подружку, выпускник университета ломает голову над тем, сам ли он выбрал себе стезю или это сделали за него, стоматолог хочет быть певцом, певец — политиком, политик — писателем, писатель — крестьянином. И даже повстречав человека, который следует своему призванию, я вижу, что его душа — в смятении. В ней нет мира. Ну так вот, я повторяю свой вопрос: «Ты счастлив?» — Нет. Я женат на той, кого люблю, я занимаюсь тем, о чем всегда мечтал, я обладаю свободой, которой завидуют все мои приятели. Путешествия, почести, лестные слова... Но вот в чем дело... — Ну? — Я чувствую, что если остановлюсь — жизнь утратит смысл. — И ты не можешь перевести дыхание, взглянуть на Париж, взять меня за руку и сказать: «Я достиг, чего хотел, теперь будем наслаждаться жизнью, сколько бы ее ни было нам отпущено...» — Я могу взглянуть на Париж, взять тебя за руку, а вот произнести эти слова — нет. — Держу пари, что на этой улице все испытывают те же проблемы. Вот эта элегантная дама, только что прошедшая мимо, денно и нощно пытается остановить время, ибо думает, будто от этого зависит любовь. Взгляни на ту сторону — муж, жена и двое детей. Они переживают мгновения ни с чем не сравнимого счастья, выходя на прогулку, но в то же время подсознательно пребывают в ужасе и не могут отделаться от гнетущих мыслей: что с ними будет, если они потеряют работу, заболеют, лишатся медицинской страховки, если кто то из их мальчиков попадет под машину?! Они пытаются развлечься и одновременно ищут способ освободиться от трагедий, защититься от мира. — А нищий на углу? — Этого я не знаю: никогда не говорила с ним. Он — живое воплощение несчастья, но глаза у него, как и у всякого нищего, что то таят. Печаль в них — такая явная, что я не могу в нее поверить. — Чего же им всем не хватает? — Понятия не имею. Я часто листаю журналы с фотографиями звезд — все всегда так весело улыбаются, все счастливы... Но я сама замужем за знаменитостью и знаю, что это не так: на снимках они ликуют, но утром или ночью их мучают мысли: «Что сделать, чтобы опять появляться на страницах журнала?», или: «Как скрыть то, что мне не хватает денег для роскошной жизни?», или: «Как правильно распорядиться этой роскошью, как преумножить ее, как затмить с ее помощью других?», или «Актриса, которая вместе со мной смеется в объектив камеры, завтра уведет у меня из под носа мою роль!», или «Я лучше одета, чем она? Почему мы улыбаемся, если нас презирают?», или «Почему мы продаем счастье читателям журнала, если глубоко несчастны мы сами — рабы славы?» — Но мы — не рабы славы? — Я ведь не о нас с тобой. — Так что же все таки случилось? — Много лет назад я прочла одну книгу. Очень интересную. Предположим, Гитлер выиграл войну, уничтожил всех евреев в мире и убедил свой народ в том, что он в самом деле принадлежит к высшей расе. Переписываются труды по истории, и вот сто лет спустя наследникам Гитлера удается истребить всех индийцев до последнего. Проходит триста лет — и не остается ни одного чернокожего. Еще пятьсот — и вот могучая военная машина начинает сметать с лица земли азиатов. Учебники истории глухо упоминают о давних сражениях с варварами, но на это никто не обращает внимания — никому нет до этого дела. И вот по прошествии двух тысяч лет от зарождения нацизма в одном из баров города Токио, уже пять веков населенном рослыми голубоглазыми людьми, пьют пиво Ганс и Фриц. И в какую то минуту смотрит Ганс на Фрица и спрашивает его: — Ты как считаешь, Фриц, всегда так было? — Как — так? — уточняет Фриц. — Ну, мир всегда был такой, как сейчас? — Ну, ясное дело, всегда! Что за чушь тебе в голову лезет, — говорит Фриц. И они допивают свое пиво, и обсуждают другие предметы, и забывают о теме своей беседы. — Зачем так далеко заглядывать в будущее? Не лучше ли вернуться на две тысячи лет назад. Ты способна была бы поклоняться гильотине, виселице, электрическому стулу? — Знаю, знаю, что ты имеешь в виду. Распятие — жесточайшую из казней, изобретенных человечеством. Помнится, еще Цицерон называл ее «отвратительной», ибо перед смертью казнимый на кресте испытывает чудовищные муки. И теперь, когда люди носят крестик на груди, вешают распятие на стенку в спальне, видя в нем только религиозный символ, они забывают, что это — орудие пытки. — Или взять другое: двести пятьдесят лет должно было пройти, прежде чем кому то пришла в голову мысль о том, что необходимо покончить с языческими празднествами, которые устраивались в день зимнего солнцестояния, когда солнце максимально удалено от земли. Апостолы и их преемники последователи были слишком заняты распространением учения Христова — им и дела не было до древнеперсидского празднества в честь рождения солнца, празднества, устраиваемого 25 декабря. Но вот какой то епископ счел, что оно представляет собой угрозу истинной вере — и готово! Теперь у нас служатся мессы, дарятся подарки, читаются проповеди и поются гимны, пластмассовых пупсов кладут в деревянные ясли, и все пребывают в совершенной и непреложной уверенности, что в этот день родился Христос. — А вспомни елку! Знаешь, откуда она к нам пришла? — Понятия не имею. — Святой Бонифаций решил «христианизировать» ритуал в честь бога Одина: раз в год германские племена раскладывали вокруг дуба подарки, которые потом доставались детям. Язычники считали, что этот обряд тешит их суровое божество. — Вернемся к Фрицу с Гансом: ты считаешь, что цивилизация, отношения между людьми, наши желания, наши завоевания — суть всего лишь скверно перетолкованная история? — Но ведь ты, когда писал о Пути Сантьяго, пришел к этому же самому выводу? Разве не так? Ведь прежде ты был уверен, что значение магических символов внятно лишь кучке избранных, а теперь знаешь, что смысл этот открыт каждому из нас, просто мы его позабыли. — Знаю, но это ничего не меняет: люди прилагают огромные усилия, чтобы не вспоминать его, чтобы не использовать огромный магический потенциал, которым наделены. Потому что это нарушило бы равновесие их обустроенных вселенных. — И все же — неужто все обладают этой способностью? — Все без исключения. Просто им не хватает отваги идти вслед за своей мечтой, внимать приметам и знакам. Не оттого ли и твоя печаль? — Не знаю. Но я не утверждаю, будто постоянно чувствую себя несчастной. Я развлекаюсь, я люблю тебя, я обожаю свою работу. Но иногда мне и впрямь делается невыносимо грустно, и порой эта грусть сопровождается чувством вины или страха. Потом это проходит, но обязательно накатит вновь, а потом опять пройдет. Я вроде нашего с тобой Ганса — тоже задаю себе вопрос, а поскольку ответить не могу, то просто забываю о нем. Я ведь могла бы помогать голодающим детям, создать фонд спасения дельфинов или попытаться наставлять людей на путь истинный во имя Христа — словом, делать что нибудь такое, благодаря чему я чувствовала бы себя нужной и полезной. Но — не хочу. — А как пришла тебе в голову мысль отправиться на войну? — Просто я поняла, что на войне, когда в любой момент ты можешь погибнуть, человек ведет себя иначе. — Я вижу, ты хочешь ответить на вопрос Ганса? — Хочу. *** И вот сегодня, сидя в прекрасном номере отеля «Бристоль» с видом на Эйфелеву башню, которая целых пять минут сверкает и переливается всякий раз, как часовая стрелка совершает полный круг, — бутылка вина так и не откупорена, а сигареты кончились, — вспоминая, как люди приветствуют меня, словно ничего особенного не случилось, я спрашиваю себя: а не в тот ли день, при выходе из кинотеатра, все и произошло? Как мне следовало поступить тогда — отпустить Эстер на поиски смысла жизни или же проявить твердость и сказать: «Выбрось это из головы! Ты — моя жена, мне необходимо твое присутствие и твоя поддержка!» Что за вздор. Я знал тогда, знаю и сейчас, что мне не оставалось ничего иного, как позволить ей делать что вздумается. Скажи я тогда: «Выбирай — или я, или работа военного корреспондента», то предал бы все, что Эстер сделала для меня. Да, меня немного смущал мотив — «поиски смысла жизни», — но я пришел к выводу: ей не хватает свободы, она нуждается в том, чтобы вырваться из привычного круга, испытать сильные, яркие чувства. Разве не так? И я согласился, но, разумеется, предварительно разъяснив ей, что она берет крупный кредит в Банке Услуг (какая нелепость, если вдуматься!). И на протяжении двух лет Эстер вблизи наблюдала вооруженные конфликты — так это теперь называется — и меняла континенты, как перчатки. Всякий раз, когда она возвращалась, я думал: ну, все, теперь уж она бросит это занятие, сколько можно обходиться без нормальной еды, ежеутренней ванны, без театра и кино?! Я спрашивал, отыскала ли она ответ на вопрос Ганса, и неизменно слышал: «Пока нет, но я на верном пути» — и вынужден был примиряться. Порою она уезжала на несколько месяцев, но вопреки расхожим представлениям, разлука усиливала нашу любовь, показывая, как мы важны и нужны друг для друга. Наш супружеский союз, который, как мне раньше казалось, обрел после нашего переезда в Париж почти идеальные черты, делался все более гармоничным. Как я теперь понимаю, Эстер познакомилась с Михаилом, когда собиралась в одну из стран Центральной Азии и искала переводчика. Поначалу она отзывалась о нем едва ли не восторженно, говоря, что он наделен даром чувствовать, что видит мир таким, каков он на самом деле, а не таким, каков он должен быть в навязываемых нам представлениях. Михаил был на пять лет моложе Эстер, но обладал опытом, который она определила как «магический». Я выслушивал все это терпеливо, как подобает хорошо воспитанному человеку, притворяясь, что неизвестный молодой человек и его идеи мне интересны, но на самом деле мысли мои были далеко — я перебирал в памяти неотложные дела, формулировал идеи, которые должны были появиться в тексте очередной книги, придумывал ответы на вопросы журналистов и издателей, прикидывал, как бы мне обольстить заинтересовавшуюся мною женщину, строил планы рекламных кампаний. Не знаю, замечала ли она это. А вот я не заметил, с какого времени Михаил все реже упоминался в наших с Эстер разговорах, а потом и вовсе исчез. А она мало помалу стала вести себя очень независимо — даже когда была в Париже, несколько раз в неделю уходила по вечерам под неизменным предлогом, что готовит репортаж о нищих. Я пришел к выводу, что у нее начался роман. Неделю промучился, решая для себя — надо ли поделиться с нею своими сомнениями или лучше сделать вид, что ничего не происходит? Остановился на втором варианте, исходя из принципа: «Чего не видел, того не знаешь». Я был непреложно убежден, что ей и в голову не придет оставить меня — она приложила столько усилий, чтобы я стал тем, кем стал, так неужели же теперь отказаться от всего ради мимолетной страсти?! Абсурд какой то. Если бы меня вправду интересовало творящееся в мире Эстер, то я хоть раз бы осведомился, как там поживает переводчик с его «магической чувствительностью». Меня должно было бы насторожить это умалчивание, это полное отсутствие сведений. Я должен был хоть однажды попросить, чтобы она взяла меня с собой, отправляясь готовить свои «репортажи». А когда она время от времени спрашивала, интересно ли мне то, чем она занимается, я неизменно отвечал одно и то же: «Интересно, но я не хочу влезать в твои дела — ты должна свободно исполнять свою мечту, подобно тому как я с твоей помощью исполнил свою». Разумеется, это свидетельствовало лишь о полном безразличии. Но поскольку люди всегда верят в то, чему хотят верить, Эстер удовлетворялась моей отговоркой. *** Снова звучат у меня в ушах слова полицейского комиссара: «Вы — свободны». А что есть свобода? Возможность видеть, что твоего мужа ни капли не интересует то, что ты делаешь? Возможность ощущать одиночество, не имея возможности ни с кем поделиться сокровенным, ибо твой спутник жизни целиком и полностью сосредоточен на своей работе, на своем трудном, важном, великолепном занятии? Я снова взглядываю на Эйфелеву башню — она вся сверкает и переливается, словно сделана из бриллиантов: значит, часовая стрелка совершила еще один оборот. Не знаю, в который раз происходило это, покуда я стою тут у окна. Зато знаю, что во имя свободы нашего союза я пропустил тот миг, когда Эстер перестала упоминать Михаила. Потом он вновь возник в некоем баре и вновь исчез, только на этот раз — вместе с нею, оставив знаменитого и преуспевающего писателя в качестве подозреваемого в совершении преступления. Или — что еще хуже — в качестве брошенного мужа.

Он мог быть брошкой, металлическим украшением, вышивкой или просто рисунком, сделанным на ткани обыкновенной ручкой.

— Хочу посвятить эту ночь тому, кто сидит по правую руку от меня. Он сел рядом, потому что хочет защитить меня.

Как он догадался?

— Это хороший человек: он понял, что любовь преображает, и позволил ей преобразить себя. Он все еще несет в душе тяжкое бремя личной истории, но все же пытается освободиться от него и потому находится среди нас. Он — муж той всем нам известной женщины, которая оставила мне на память о себе и как талисман вот эту реликвию. — Михаил достал из кармана лоскуток с запекшейся на нем кровью. — Мы никогда не узнаем, какой солдат носил эту форму. Перед смертью он попросил эту женщину: «Разорви ее и раздай по лоскутку каждому, кто верит в смерть и потому способен жить так, словно каждый день — последний. Скажи им, что я только что увидел Смерть в лицо — пусть они не боятся ее, но и не пренебрегают ею. Пусть ищут единственную истину — Любовь. Пусть живут в согласии с ее законами».

Все с почтением взирали на окровавленную тряпицу.

— Мы родились в эпоху мятежа. Мы с воодушевлением посвятили себя ему, мы рисковали жизнью и молодостью — и вдруг испугались: первоначальная радость стала сменяться усталостью, монотонностью, сомнениями в собственных силах и способностях, то есть не сумели достойно ответить на тот вызов, что бросает нам жизнь. Кое кто из нас уже сдался. Нам пришлось столкнуться с одиночеством, пережить крутые и неожиданные повороты, мы падали и, увидев, что никто не спешит нам на помощь, стали спрашивать себя: «А не бесполезны ли все усилия? А стоит ли продолжать?»

Михаил помолчал.

— Стоит! И мы будем продолжать, хоть и знаем, что наша душа — да, она бессмертна! — бьется в паутине времени со всеми ее возможностями и ограничениями. Покуда хватит сил, мы будем высвобождаться из этой паутины. А когда иссякнут силы и мы вернемся к истории, «которую нам рассказывают», то все равно будем вспоминать наши прежние битвы и готовиться к новым. Мы вступим в них, когда условия будут более благоприятными. Аминь.

— Аминь, — отозвались остальные.

— Я должен поговорить с Госпожой, — сказал юноша с «ирокезом».

— Не сегодня. Я устал.

Раздался разочарованный ропот: в отличие от посетителей армянского ресторана эти люди знали историю Михаила, о голосе и о «присутствии». Однако он поднялся и вышел на кухню. Я последовал за ним.

Я спросил, как им удалось раздобыть эту квартиру. Он объяснил мне, что по французским законам любой гражданин имеет право легально пользоваться недвижимостью, которой не пользуется ее владелец. Иными словами, они — «скваттеры».

Мысль о том, что меня ждет Мари, не давала мне покоя. Михаил взял меня за руку.

— Вы сказали сегодня, что уедете в степь. Еще раз прошу вас — возьмите меня с собой. Я должен побывать на родине, пусть хоть ненадолго, но у меня нет денег. Я стосковался по моему народу, я хочу повидать мать, друзей. Я мог бы сказать вам, что знаю от Голоса, что понадоблюсь вам, но это будет не правдой: вы найдете Эстер сами, и ничья помощь вам будет не нужна. Просто мне нужно подзарядиться энергией отчизны.

— Я могу дать вам денег на билет туда и обратно.

— Знаю. Но мне бы хотелось отправиться туда вместе с вами, вместе приехать в городок, где живет Эстер, ощутить на лице прикосновение степного ветра, помочь вам пройти путь, ведущий к женщине, которая любит. Она сыграла — и продолжает играть — очень важную роль в моей жизни. Наблюдая за происходящими в ней переменами, видя ее решимость, я многому научился да и продолжаю учиться. Помните, я говорил о «неоконченных историях»? Мне хотелось бы оставаться с вами рядом до тех пор, пока перед нами не предстанет ее дом. Только тогда я смог бы считать, что этот период ее — моей — жизни завершен. Как только мы увидим дом, я оставлю вас одного.

Не зная, что ему ответить, я решил заговорить о другом и спросил, что же за люди сидят сейчас кружком в соседней комнате?

— Люди, которые боятся, что их постигнет та же участь, что и ваше поколение — поколение людей, мечтавших преобразить мир, но в конце концов сдавшихся на милость «действительности». Мы притворяемся сильными, потому что слабы. Нас еще мало, очень мало, но я надеюсь, что так будет не всегда — люди не могут обманываться бесконечно. Так что же вы мне ответите?

— Михаил, вы знаете, что я всеми силами души стремлюсь освободиться от моей «личной истории». Еще совсем недавно я считал бы, что куда удобней и легче совершить эту поездку с вами — с человеком, знающим и регион, и местные обычаи, и возможные опасности. Но теперь я знаю, что должен в одиночку размотать нить Ариадны и выйти из лабиринта, в который попал. Моя жизнь изменилась, мне кажется, я помолодел на десять, а то и на двадцать лет — и этого достаточно, чтобы отправиться на поиски приключения.

— И когда же вы намерены отправиться?

— Как только получу визу. Через два три дня.

— Да пребудет с вами Госпожа. Голос говорит мне, что время пришло. Если передумаете, дайте знать.

***

«Новые варвары» разлеглись на полу, собираясь поспать. По дороге домой я размышлял о том, что жизнь человека моего возраста оказалась куда веселей, чем я представлял: всегда можно вновь стать молодым и безумным. Я был так погружен в свои мысли, что не сразу заметил, а заметив — удивился, что прохожие не уступают мне дорогу, не отводят глаза, боясь повстречаться со мной взглядом. Никто вообще не обращал на меня внимания, и мне это нравилось, и город вновь стал прежним — и можно было понять короля Генриха IV, который, когда его бранили за то, что он изменил своей вере и женился на католичке, ответил: «Париж стоит обедни».

Париж стоит гораздо большего. Перед моим мысленным взором предстали религиозные бойни, кровавые ритуалы, короли и королевы, музеи, замки, художники, которые страдали, писатели, которые напивались, философы, которые кончали с собой, военные, которые замышляли покорить весь мир, предатели, которые одним движением руки свергали династию, истории, которые позабылись, а теперь опять воскресли в памяти — и рассказываются на новый лад.

***

Впервые за очень долгое время я, переступив порог моего дома, не присел к компьютеру проверить почту и срочно послать ответ. Ничего срочного. Я даже не пошел убедиться, что Мари спит, ибо знал, что она лишь притворяется спящей.

Я не включил телевизор посмотреть ночные новости, потому что новости эти я знал с детства: одна страна угрожает другой, кто то кого то предал, экономика переживает упадок, Израиль и Палестина за протекшие пятьдесят лет так и не пришли к соглашению, еще один взрыв, еще один ураган оставил тысячи людей без крова.

Я вспомнил, как утром, поскольку террористических актов не случилось, в виде главной новости преподносили переворот на Гаити. Какое мне дело до Гаити?! Какое отношение это имеет ко мне, к моей жене, к ценам на хлеб в Париже, к племени Михаила? Как можно истратить пять драгоценных минут жизни на то, чтобы слушать о мятежниках и президенте, смотреть на уличные манифестации, репортажи о которых крутят бессчетное количество раз и преподносят как важнейшее событие в истории человечества. Переворот на Гаити! И я верил! И досматривал до конца! Нет, в самом деле, дуракам следует выдавать особые удостоверения личности, поскольку именно дураки поддерживают коллективную глупость.

Я открыл окно, впустив в комнату ледяной ночной воздух, разделся, убеждая себя, что смогу вытерпеть стужу, и некоторое время стоял, ни о чем не думая, чувствуя лишь, что мои ноги попирают пол, глаза устремлены на Эйфелеву башню, уши слышат собачий лай, завывание сирен, человеческую речь, в которой, впрочем, не мог разобрать ни слова. Я не был в эти мгновения самим собой — и никем другим. И это было прекрасно.

***

— Ты сегодня какая то странная.

— То есть?

— Грустная.

— Да нет, я не грустная. Все хорошо.

— Сама знаешь, что говоришь не правду: ты грустишь из за меня, но не решаешься сказать.

— С чего бы мне грустить?

— С того, что я пришел вчера поздно и пьяным. Ты даже не спросила, где я был.

— А мне не интересно.

— Как это «не интересно»? Разве я не сказал вчера, что собираюсь встретиться с Михаилом?

— И встретился?

— Встретился.

— Тогда о чем же я должна была тебя спросить?

— А тебе не кажется, что, когда человек, которого, по твоим словам, ты любишь, возвращается далеко за полночь, следует хотя бы поинтересоваться, что случилось?

— А что случилось?

— Ничего. Я проводил время с ним и его друзьями.

— Вот и славно.

— Ты не веришь в это?

— Разумеется, верю.

— Похоже, ты меня разлюбила. Ты не ревнуешь. Тебе все безразлично. Это что же, нормально — являться домой в два часа ночи?

— Не ты ли столько раз уверял, что ты — свободный человек?

— Конечно, свободный.

— Значит, возвращение в два часа ночи — нормально. Если бы я была твоей матерью, то, наверное, забеспокоилась бы, но ты — взрослый мужчина, не так ли? Мужчинам не стоит вести себя так, чтобы женщины относились к ним как к детям.

— Да я не об этом говорю, а о ревности.

— Тебе хотелось бы, чтобы я устроила за утренним кофе сцену ревности?

— Нет, пожалуйста, не надо — соседи услышат.

— До соседей мне дела нет: я не стану скандалить потому, что совершенно не хочу. Мне было нелегко, но в конце концов я усвоила то, что ты сказал мне в Загребе, и теперь пытаюсь привыкнуть к этому. Но если тебе это доставит удовольствие, я могу изобразить, что ревную, злюсь, схожу с ума от беспокойства.

— Какая ты странная... Я начинаю думать, что ничего не значу для тебя.

— А я начинаю думать, что ты забыл — в соседней комнате тебя ждет журналист, и наш разговор его не касается.

***

Ах да, журналист. Надо включить автопилот, потому что я наперед знаю, какие вопросы он задаст. Знаю, с чего начнется интервью («Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... каков ее главный посыл?»), знаю, что отвечу («Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы не книгу, а одну фразу»).

Знаю, он спросит, как я отношусь к критике, которая обычно со мной не церемонится. Знаю, каким вопросом он завершит беседу («А вы пишете что нибудь новое? Каковы ваши творческие планы?») и что я ему на это отвечу («Пока это — секрет»).

И начало не сулит неожиданностей:

— Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... Каков ее главный посыл?

— Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы одну фразу.

— А почему вы пишете?

— Потому что я открыл способ поделиться с другими чувствами, которые испытываю.

Произнесено тоже на автопилоте, но тут я останавливаюсь и поправляю себя:

— Впрочем, эту историю можно рассказать и по другому.

— По другому? Вы хотите сказать, что не удовлетворены «Временем раздирать...»?

— Книгой — удовлетворен вполне, а своим ответом — нет. Почему я пишу, спрашиваете вы? Правдивый ответ должен звучать так: «Я пишу, потому что хочу быть любимым».

Журналист глядит на меня с подозрением: что это еще, мол, за душевные излияния?

— Я пишу, потому что в детстве не умел играть в футбол, у меня не было машины, мне давали мало денег на карманные расходы и я был плохо развит физически.

Чтобы продолжать, мне приходится сделать над собой неимоверное усилие. Разговор с Мари напомнил мне о прошлом, в котором больше не было смысла. Теперь надо рассказать мою личную историю — и освободиться от нее.

— Я был немодно одет. И девочки поэтому не обращали на меня внимания, как я ни старался. И по вечерам, когда мои одноклассники проводили время со своими подружками, я создавал свой мир, — мир, в котором я могу быть счастливым. И спутниками моими были писатели и их книги. В один прекрасный день я сочинил стихотворение, посвященное девочке, жившей на нашей улице. Мой приятель нашел его у меня на столе, украл и прочел перед всем классом. Все смеялись, все считали, что быть влюбленным — нелепо.

Только та, кому были написаны эти стихи, не смеялась. Назавтра, когда мы пошли в театр, она исхитрилась оказаться в соседнем кресле и сжала мою руку. И мы вышли из театра, взявшись за руки, — я, уверенный в том, что хил, уродлив, плохо одет, и девочка, считавшаяся самой красивой в классе.

Я замолчал, переносясь в прошлое, заново переживая то мгновенье, когда ее рука прикоснулась к моей, и жизнь преобразилась.

— И все это — благодаря стихам. Они объяснили мне, что, когда пишешь, раскрывая неведомый, невидимый мир, ты можешь на равных соперничать с миром своих сверстников — с физической силой, модной одеждой, машинами, спортивными успехами.

Журналист был явно удивлен. Я, впрочем, тоже. Овладев собой, он продолжал:

— Как вы считаете, почему критика так сурова к вам?

Автопилот в тот же миг подсказал бы мне ответ: «Не подумайте, что я сравниваю себя с гениями прошлых времен, но стоит лишь прочесть биографию любого классика, чтобы увидеть, как неумолима и беспощадна была по отношению к нему критика. Причина этого проста: критики крайне не уверены в себе, не понимают толком, что происходит, они — демократы, когда рассуждают о политике, но едва лишь речь заходит о культуре, оказываются фашистами. Они считают, что правителей народ себе выбирать может, а фильмы, книги, музыку — не вправе».

— Вам не приходилось слышать о «законе Янта»?

Готово дело. Я снова отключил автопилот, хоть и знал, что журналист едва ли опубликует мой ответ.

— Нет, первый раз слышу.

— Этот закон появился тогда же, когда и наша цивилизация, однако официально провозглашен был лишь в 1933 году одним датским драматургом. В маленьком городке Янте создали десять заповедей, предписывающих, как люди должны вести себя. Судя по всему, это справедливо не только для Янта, но и для всего мира. Если попытаться свести его суть к одной формуле, она будет звучать так: «Посредственность и безликость суть наилучший выбор. Будешь придерживаться его — сумеешь прожить жизнь без особых проблем. А попытаешься поступить иначе...»

— Мне бы хотелось знать эти заповеди, — журналист искренне заинтересован.

— Здесь их у меня нет, но я сделаю нечто вроде резюме.

Подойдя к компьютеру, я набрал и распечатал такой текст:

Ты — никто и не смеешь думать, что знаешь больше нас. Ты не представляешь собой ни малейшей ценности, ты ничего толком не умеешь, твой труд не имеет никакого значения, но, если ты будешь покорен и тих, мы позволим тебе жить счастливо. Отнесись всерьез к тому, что мы говорим, и никогда не смейся над нашими воззрениями.

Журналист сложил листок и спрятал его в карман.

— Все верно. Если ты — ничтожество, если твоя работа не находит отзвука, стало быть, она достойна похвал. А тот, кто перестал быть посредственностью, кто добился успеха, кто бросает вызов закону, заслуживает кары.

Как хорошо, что он своим умом дошел до этого вывода.

— Речь не только о критиках, — договорил я. — Но и обо многих многих других. Их больше, чем вы думаете.

***

Днем я позвонил Михаилу:

— Мы едем вместе.

Он не выразил удивления, а поблагодарил и спросил, что же заставило меня переменить решение.

— На протяжении двух лет моя жизнь сводилась к Заиру и Заиром исчерпывалась. После того как мы с вами встретились, я двинулся по дороге, которую уже успел позабыть, — по заброшенной железнодорожной колее, где между шпалами пробилась трава, однако по ней еще могут ходить поезда. Я еще не прибыл на конечную станцию и потому не знаю, как остановиться.

Михаил спросил, удалось ли получить визу, и я объяснил, что Банк Услуг активно вмешивается в мою жизнь: один из моих русских друзей позвонил своей приятельнице, издательнице нескольких журналов в Казахстане. Та связалась с послом, и до конца дня все должно быть готово.

— И когда же мы отправляемся?

— Завтра. Мне только нужно знать ваше настоящее имя, чтобы заказать билеты — представитель агентства ждет на другой линии.

— Прежде чем дать отбой, хочу сказать вам вот что: мне понравился ваш пример насчет расстояния между рельсами и ваше сравнение с заброшенной железнодорожной колеей. Но не думаю, что вы приглашаете меня из за этого. Скорее, дело тут в написанном вами тексте, который я знаю наизусть — Эстер часто повторяла его, — и это гораздо более романтично, нежели рассуждения о Банке Услуг:

«Воин света помнит добро.

В битве ему помогают ангелы; силы небесные ставят все на свои места и позволяют дать лучшее из того, что у него есть.

«Как ему везет!» — говорят его товарищи. И воину порой удается такое, что превыше сил человеческих.

И потому, на восходе солнца, он преклоняет колени и благодарит за Благодетельный Покров, осеняющий его.

Но благодарность воителя не ограничивается лишь духовной сферой; он никогда не забывает друзей, ибо они вместе проливали кровь на поле битвы» .

— Я не всегда помню написанное мной, но мне приятно. До свиданья, мне надо сообщить ваше имя в агентство.

***

Прошло двадцать минут, прежде чем диспетчер такси снял трубку и неприязненно сообщил, что следует подождать еще полчаса. Мари вроде бы весела, ей очень идет пышное и чувственное черное платье, и мне вспоминается, как один из посетителей армянского ресторана рассказывал, что вожделение, которое испытывают к его жене другие мужчины, возбуждает его. Я знаю, что на званом вечере все женщины будут одеты так, чтобы подчеркнуть свои прелести, а их мужья и любовники, видя, что их избранницы желанны, будут думать: «Наслаждайтесь на расстоянии, потому что все это принадлежит мне, я — лучший, я владею тем, о чем вы мечтаете».

Я иду на этот вечер просто так: не буду подписывать никаких контрактов, не буду давать интервью — просто выполню ритуал, погашу ссуду, выданную мне Банком Услуг, сидя во время ужина рядом с каким нибудь занудой, который спросит меня, откуда я черпаю вдохновение для моих книг. А с другой стороны, может появиться выставленный напоказ бюст, принадлежащий, скажем, жене какого нибудь приятеля, и мне придется следить за тем, чтобы не опустить глаза, ибо если я сделаю это хоть на секунду, она непременно расскажет мужу, что я пытался ее обольстить. В ожидании такси составляю список возможных тем.

А. Разговоры о внешности: «Как вы элегантны», «Как вам идет ваше платье», «Как вы замечательно выглядите». А по возвращении домой будут говорить, что одеты все были отвратительно и выглядели ужасно.

Б. О путешествиях: «Вы непременно должны побывать в Арубе, это просто фантастика», «Нет ничего лучше летней ночи в Канкуне, когда сидишь с бокалом мартини на берегу моря». На самом деле никто особенно не развлекался, всего лишь получили на несколько дней ощущение свободы, а не восхищаться нельзя, потому что деньги потрачены.

В. И снова о путешествиях, но на этот раз — о тех местах, которые подлежат критике: «...я был в Рио де Жанейро, вы не можете себе представить, какой это ужас», «...о, если бы вы знали, какая нищета царит на улицах Калькутты». А поехали они туда, чтобы почувствовать, что принадлежат к другому миру, и порадоваться за себя по возвращении к своей убогой действительности, где по крайней мере нет нищеты и разгула преступности.

Г. Новые лекарственные средства: «сок пшеничных зерен (грамм на неделю) способствует росту волос...», «я два дня принимала ванны в Биаррице: „спа“ открывает поры и выводит токсины...»

Д. Общие знакомые: «...я так давно не видела такого то, как он поживает?», «я узнала, что такая то продает свою квартиру, потому что оказалась в затруднительном положении...» Можно мыть косточки тем, кого не позвали на данное торжество, только сначала надо принять невинный вид, а под конец добавить: «...и все таки это выдающаяся личность».

Е. Скромные жалобы, нечто вроде приправы к основному блюду: «...мне бы так хотелось, чтобы в моей жизни что нибудь произошло...», «...меня ужасно беспокоят дети: то, что они слушают, похоже на что угодно, только не на музыку, а то, что читают, — не на литературу...» Потом ожидается комментарий от собеседника, сталкивающегося с теми же проблемами, говорящий чувствует, что он — не один в мире, и веселеет.

Ж. На интеллектуальных празднествах вроде того, что предстояло сегодня, мы будем обсуждать войну на Ближнем Востоке, проблемы исламского фундаментализма, новую выставку, модного философа, фантастическую книгу, которую никто толком не знает, музыку, которая сама на себя непохожа; мы будем высказывать свои премудрые, взвешенные суждения, не имеющие ничего общего с тем, что мы думаем на самом деле, ибо мы то знаем, какого труда стоит заволочь себя на эту выставку, прочесть эту невыносимо тягомотную книгу, посмотреть томительно скучное кино — и все для того, чтобы было о чем поговорить на таком сборище, как сегодняшнее.

***

Приходит такси, и по дороге я вношу в список еще кое что очень личное: жалуюсь Мари, что терпеть не могу таких ужинов. Выслушав меня, она отвечает, что к концу их я обычно воодушевляюсь и начинаю даже получать удовольствие. Чистая правда.

И вот мы входим в один из самых шикарных парижских ресторанов, направляемся в зал, где состоится сегодняшнее «мероприятие» — вручение литературной премии (я, кстати, член жюри). Присутствующие стоят, журчит общая беседа, одни здороваются со мной, другие только удостаивают взглядом, переговариваясь между собой. Устроитель вечера подходит ко мне, представляет меня присутствующим, всякий раз произнося раздражающую меня фразу: «ну, этот гость в представлениях не нуждается». Кое кто улыбается, узнав, кое кто — улыбкой и ограничивается, хоть и делает вид, будто узнал — ибо в противном случае пришлось бы признать, что мира, в котором он живет, больше не существует, поскольку он не слышал о том, что у всех на слуху.

Вспомнив о «племени», я готов добавить: дураков следует погрузить на корабль и вывезти в открытое море — пусть целый месяц ежевечерне устраивают там званые ужины и приемы и представляют друг другу друг друга: может, хоть тогда запомнят, кто есть кто.

Я давно уже составил каталог тех, кто посещает такие приемы. Десять процентов — это «партнеры»: люди с правом решающего голоса, выходящие из дому ради Банка Услуг, внимательные и чуткие ко всему, что может вознаградить их за труды, знающие, где заработать, куда вложить. Они мгновенно понимают, сулит ли «мероприятие» выгоду или нет, и в последнем случае без колебаний уходят, причем — в числе самых первых. Даром времени они не тратят.

Два процента составляют «таланты», у которых и в самом деле — многообещающее будущее, они уже сумели преодолеть кое какие препоны, уже проведали о существовании Банка Услуг и числятся его потенциальными клиентами: они уже могут оказать важные услуги, но еще не стали теми, кто принимает решения. Они со всеми любезны и учтивы, поскольку в точности не знают, с кем именно разговаривают, и куда более открыты по сравнению с «партнерами», ибо, по их мнению, любая дорога куда нибудь да приведет.

Три процента составляют те, кого я в честь древнего и воинственного уругвайского племени назвал «тупамарос»: эти умеют внедриться в любую среду, их хлебом не корми — дай пообщаться, они вечно сомневаются, оставаться ли тут или идти на другой вечер, имеющий быть одновременно, они тщеславны и желают с ходу продемонстрировать свои дарования, однако их никто сюда не звал, они, так сказать, еще в предгорьях, и люди перестают обращать на них внимание, как только понимают, с кем имеют дело.

Ну и наконец, 85 процентов — это «подносы», ибо как не бывает вечера без этого предмета утвари, так и без этих людей ни один праздник не обходится. Они не знают толком, по какому случаю торжество, но убеждены в важности своего на нем появления и значатся в списках устроителей, потому что успех всякой затеи зависит и от того, сколько народу примет в ней участие. Как правило, это бывшие — бывшие банкиры, бывшие директора, бывшие мужья какой нибудь знаменитой дамы, бывшие жены какого нибудь господина, находящегося в зените могущества. Это — титулованные особы из стран, где давно нет монархии, принцессы и маркизы, сдающие в аренду свои замки. Они перепархивают с празднества на торжество, с приема на ужин, и я неустанно спрашиваю себя — как их еще не тошнит от всего этого?

Когда недавно я поделился своим недоумением с Мари, она объяснила мне, что есть люди, зацикленные на работе, а есть — на развлечениях. Те и другие — несчастны, ибо сознают, что теряют что то важное, но совладать со своим пороком не в силах.

...Я разговариваю с одним из организаторов фестиваля кино и литературы, и ко мне подходит молодая, хорошенькая блондинка с сообщением о том, что ей очень понравилось «Время раздирать и время сшивать». Сообщает, что живет в одной балтийской стране и работает в кино. Немедленно опознается ее принадлежность к разряду «тупамарос», поскольку обращается к одному (ко мне, в данном случае), а интересуется другим (организаторами фестиваля). Хотя совершена эта почти непростительная ошибка, все еще остается шанс, что она относится к начинающим Талантам. Организаторша осведомляется, что означает выражение «работаю в кино». Блондинка объясняет, что пишет рецензии для одной газеты и что недавно выпустила книгу (Боже, неужто о кино? Да нет, наверняка о себе, о своей короткой и неинтересной жизни).

Тем временем она совершает тягчайший грех — спрашивает, нельзя ли получить приглашение на этот год. Организатор отвечает, что издательница моих книг в этой балтийской стране, дама весьма деятельная и влиятельная (и очень красивая, добавляю я про себя), уже приглашена. Он возобновляет разговор со мной, а блондинка из племени тупамарос на несколько минут впадает в растерянность, не зная, как тут быть, а потом ретируется.

Поскольку речь идет о литературной премии, большая часть приглашенных — Таланты, Тупамарос и Подносы — принадлежат к артистической среде, а Партнеры делятся на членов попечительских советов и спонсоров, помогающих музеям, симфоническим оркестрам и подающим надежды артистам. И вот ведущий поднимается на сцену, просит всех занять свои места (на столиках расставлены таблички с именами), отпускает несколько шуточек (это часть ритуала, и все мы смеемся) и сообщает, что победители будут названы между закусками и первым блюдом.

Я направляюсь к главному столу: это позволяет мне устроиться подальше от Подносов, но также и не дает возможности общаться с Талантами, исполненными воодушевления, да и вообще — самыми интересными здесь. Место мое оказывается рядом с директрисой фирмы по продаже автомобилей, спонсирующей празднество, и богатой наследницей, решившей вложить средства в искусство, — к моему удивлению, обе дамы не носят вызывающее декольте. Кроме них, за столом сидят: владелец парфюмерной компании, арабский принц (он оказался в это время в Париже, и устроители, заботясь о престиже вечера, затащили его сюда), израильский банкир, коллекционирующий рукописи XIV века, консул Франции в княжестве Монако и белокурая девушка — не знаю, чем она занимается, но подозреваю, что является потенциальной любовницей одного из организаторов.

Надеваю очки и, стараясь, чтобы это получилось незаметно, читаю таблички с именами моих соседок (меня тоже нужно отправить на этом корабле в открытое море и там приглашать на один и тот же вечер раз десять — тогда, может быть, выучу их имена наизусть). Мари, как велит протокол, посадили за другой стол: на каком то витке мировой истории кому то пришло в голову, что на официальных банкетах пары должны быть разделены, с тем чтобы в воздухе повисал вопрос: дама по соседству — замужем, одинока или замужем, но доступна. Или, быть может, этот мудрец боялся, что супруги, оказавшись рядом, будут разговаривать исключительно друг с другом — но зачем бы им в таком случае выходить из дому, брать такси, отправляться на банкет?

В полном соответствии с моим списком тем разговор вертится вокруг последних событий «культурной жизни» — «какая замечательная выставка», «какой талантливый критик». Я пытаюсь сосредоточиться на закуске — икра с лососиной и яйцом, — но меня то и дело отвлекают вопросами: как продвигается работа над моей новой книгой, откуда я черпаю вдохновение и каковы мои творческие планы. Все демонстрируют эрудицию, все цитируют — якобы случайно, так, к слову пришлось — какую нибудь знаменитость, удостаивающую их своей дружбой. Все превосходно умеют скользить по поверхности разговора о политике или о тех проблемах, с которыми сталкивается культура.

— А что, если мы обсудим еще что нибудь?

Эти слова произносятся будто сами собой. Присутствующие замолкают: в конце концов, это верх невоспитанности: прерывать других, а еще хуже — тянуть, так сказать, одеяло на себя. Однако похоже, что вчерашняя прогулка по улицам Парижа в обществе бродяг произвела на меня роковое действие: я больше не выношу подобных разговоров.

— Вот, например, примиритель: то мгновение в нашей жизни, когда мы перестаем двигаться вперед и довольствуемся тем, что имеем.

Особенного интереса не проявляет никто. Что ж, сменю тему:

— А можно поговорить о том, как важно позабыть историю, которую нам рассказывали, и попытаться прожить что то новое. Каждый день делать что нибудь непривычное: ну, скажем, заговорить с соседом в ресторане, зайти в больницу, ступить в лужу, попытаться услышать другого человека, заставить Энергию Любви циркулировать свободно, а не закупоривать ее и не хранить где нибудь в углу.

— Вы имеете в виду адюльтер? — спрашивает устроитель вечера.

— Нет. Это значит, что лучше быть слугой любви, нежели ее хозяином. Это гарантирует нам, что мы спим с кем то потому, что желаем этого, а не потому, что так принято.

Консул Франции в Монако со всевозможной деликатностью, но и не без иронии объясняет мне, что присутствующие пользуются этим правом и этой свободой. Все соглашаются, хотя никто не верит, что это правда.

— Секс! — восклицает белокурая девушка неопределенных занятий. — Почему же мы не говорим о сексе?! Это гораздо интересней и не так сложно!

По крайней мере, звучит это искренне. Одна из моих соседок издает иронический смешок, но я аплодирую.

— Секс и в самом деле гораздо более интересная тема, однако не думаю, что есть большая разница. Разве не так? И, кроме того, ныне эта тема — не запретная.

— ...хоть и свидетельствует о крайнем упадке вкусов, — вставила одна из моих соседок.

— А можно ли узнать, что же находится под запретом? — устроитель явно чувствует себя неловко.

— Деньги, например. У каждого из нас есть деньги, ну или, по крайней мере, мы делаем вид, будто у нас есть деньги. Мы верим, что нас пригласили сюда потому, что мы богаты, влиятельны, знамениты. Но отчего бы нам не узнать сегодня за ужином, сколько зарабатывает каждый из нас? Раз уж мы так уверены в себе, так значительны, то отчего бы не взглянуть на наш мир непредвзято и увидеть его таким, каков он на самом деле?

— Куда это вы клоните? — спрашивает автомобильная дилерша.

— Да это долгая история: можно начать с Ганса и Фрица, которые сидят в одном из токийских баров, перейти к монголу кочевнику, который утверждает, что для того, чтобы стать самим собой, нужно позабыть все прежние представления о себе.

— Ничего не понимаю.

— Я ведь ничего и не объяснял. Но вернемся к тому, что нас интересует: я хочу знать, сколько зарабатывает каждый из нас. То есть что значит в денежном эквиваленте сидеть за главным столом?

Повисает пауза. Сотрапезники удивленно смотрят на меня: финансы — это большее табу, чем секс, измены, коррупция, парламентские интриги.

Но арабский принц — то ли ему до смерти надоели приемы и банкеты с пустопорожними разговорами, то ли его доктор сообщил ему, что он недолго протянет, то ли еще по какой причине — вдруг подхватывает тему:

— По решению парламента моей страны я получаю 20 000 евро ежемесячно. Это не соответствует тому, сколько я трачу, однако у меня есть практически неограниченная статья расходов на так называемое «представительство». Это значит, что посольство выделяет мне машину и водителя, одежда, которую я ношу, принадлежит правительству, а когда завтра я полечу в другую европейскую страну, расходы на личный самолет, пилоты, горючее и аэропорт будут возмещены все по той же статье. — И добавил:

— Внешность обманчива.

Если принц, будучи за нашим столом самой важной особой, говорил так откровенно и честно, то никто не мог привести его высочество в смущение. Однако нужно, чтобы и остальные приняли участие в игре.

— Затрудняюсь сказать точно, сколько я получаю в месяц, — сказал устроитель вечера, один из классических представителей Банка Услуг, которые называются «лоббистами». — Тысяч десять, наверно, но те организации, которыми я руковожу, тоже выделяют мне «представительские». Я могу оплачивать из них все, что захочу, — обеды и ужины, одежду и авиаперелеты. Хотя личного самолета у меня нет.

Он сделал знак официанту, и наши бокалы вновь наполнились. Настал черед дилерши, которую весь этот разговор занимал все больше и больше.

— Полагаю, что и я зарабатываю примерно столько же. И мои «представительские» тоже не ограничены.

Так по кругу мои соседи говорили о том, сколько получает каждый из них. Самым богатым оказался банкир — он зарабатывает десять миллионов евро в год, не говоря о том, что владеет пакетом акций своего банка и они постоянно растут.

Но белокурая девушка, которую никто нам не представил, отвечать отказалась.

— Это — сугубо личное дело. Никому не интересно.

— Разумеется, никому не интересно, но ведь мы затеяли такую игру, — возразил устроитель.

Девушка стояла на своем. И тем самым продемонстрировала свое превосходство над остальными: так или иначе, она была единственной, у кого оказались секреты. И, взлетев на более высокую ступеньку, оказалась под прицелом презрительных взглядов. Чтобы не чувствовать себя униженной своим жалким жалованьем, она, притворяясь существом загадочным, решила унизить всех вокруг. А того не понимала, что большинство людей здесь живут благодаря этим «представительским», которые могут исчезнуть в любую минуту. Оборвется эта ниточка — и они полетят в пропасть.

Как и следовало ожидать, дело дошло до меня.

— Год на год не приходится. Если я выпускаю новую книгу, то получаю что то около пяти миллионов долларов. Если — нет, то выходит порядка двух: их я получаю за продление прав на издание тех книг, что сочинил раньше.

— Вы и завели этот разговор, чтобы сказать, сколько вы зарабатываете, — сказала девушка. — Вам не удалось нас потрясти.

Она понимала, что совершила ложный шаг, и теперь, ринувшись в атаку, старалась исправить положение.

— Мне так не кажется, — заметил принц. — Я считал, что столь широко публикующийся писатель должен быть богаче.

Очко в мою пользу. Белокурая девица теперь не раскроет рта до окончания вечера.

Разговор о деньгах поломал целую систему негласных табу, из которых заработок был самым главным. Официант стал появляться еще чаще, бутылки вина пустели с немыслимой быстротой, устроитель/организатор поднялся на сцену необычно оживленным, объявил победителя, вручил ему премию и тотчас вновь включился в разговор, который не прерывался все это время, хотя правила хорошего тона предписывают молчать, когда говорит кто нибудь другой. И теперь мы рассуждали о том, как лучше всего употребить наши деньги (в большинстве случаев сходились на том, что приобретем «свободное время», будем путешествовать или заниматься каким нибудь спортом).

Я уже подумывал завести разговор о том, как лучше всего организовать собственные похороны — смерть была таким же табу, как и деньги. Но за столом царило такое веселье, мои сотрапезники были столь общительны и милы, что решил промолчать.

— Мы говорим о деньгах, но не знаем, что это такое, — сказал банкир. — Почему люди внушили себе, что клочок раскрашенной бумаги, пластиковая карточка или монета, изготовленная из самого низкопробного металла, представляют собой какую то ценность? Или еще: известно ли вам, что ваши деньги, ваши миллионы долларов — это всего лишь электронные импульсы?

Всем это было, разумеется, известно.

— Поначалу богатством было то, что мы видим на наших прелестных соседках, — продолжал он. — Украшения, сделанные из каких нибудь редкостных материалов, которые легко переносить с места на место, легко считать и делить. Жемчужины, золотой песок, драгоценные камни. Все это доставлялось в какое нибудь видное место. А потом обменивалось на скотину или пшеницу, но ведь никто не станет таскать мешки с зерном, гнать коров по улицам. Забавно, что мы и сейчас ведем себя как дикари — носим украшения, чтобы показать, как мы богаты, хотя порой украшений у нас куда больше, чем денег.

— Таков племенной обычай, — сказал я. — В мое время молодежь отпускала длинные волосы, а теперь делает себе пирсинг: это позволяет отличить единомышленников.

— А могут ли электронные импульсы даровать нам хотя бы лишний час жизни? Нет. Могут ли заплатить за возвращение тех, кого уже нет с нами? Нет. Могут заплатить за любовь?

— Могут, — игриво отозвалась дилерша.

Тон был шутливый, но в глазах читалась глубокая печаль. Я вспомнил об Эстер и о том, что сегодня утром ответил журналисту. Мы, богатые, могущественные, умные, обвешанные украшениями, снабженные кредитными карточками, знали, что в конце концов все это делается в поисках любви, нежности, ласки, ради того, чтобы быть с тем, кто нас любит.

— Не всегда, — возразил парфюмер, глядя на меня.

— Вы правы, не всегда, — и по тому, как ты на меня смотришь, я понимаю, что ты хочешь сказать: моя жена оставила меня, хоть я и богат. — Ну, скажем, почти всегда. А, кстати, кто из присутствующих за этим столом знает, сколько котов и столбиков изображено на задней стороне десяти долларовой бумажки?

Никто не знал и знать не хотел. Рассуждения о любви омрачили непринужденную атмосферу, и беседа пошла о литературных премиях, выставках, о недавно выпущенном на экраны фильме, о премьере пьесы, прошедшей с большим, нежели ожидалось, успехом.

***

— Ну, как было за твоим столом?

— Нормально. Как обычно.

— А вот я сумел втравить моих соседей в интересную дискуссию о деньгах. Кончилось, правда, на трагической ноте.

— Когда ты едешь?

— Из дома тронусь в половине восьмого утра. Ты ведь тоже летишь в Берлин, сможем взять одно такси.

— Куда ты едешь?

— Ты же знаешь. Ты не спрашивала меня, но знаешь.

— Знаю.

— Как знаешь и то, что в эту минуту мы говорим друг другу «Прощай».

— Мы можем вернуться в те времена, когда познакомились — мужчина, у которого душа была в клочьях от того, что его бросили, и женщина, сходившая с ума от любви к человеку, живущему рядом. Я могла бы повторить то, что уже сказала тебе однажды: я буду бороться до конца. Я боролась и потерпела поражение. Теперь буду зализывать раны.

— Я тоже боролся и тоже проиграл. И не пытаюсь сшить разодранное. Всего лишь иду до конца.

— Я страдала все это время, ты знал об этом? Я страдаю уже много месяцев, пытаясь показать, как я тебя люблю, как все обретает важность и смысл, если ты рядом со мной. Но теперь я решила — довольно. Кончено. Я устала.

В ту ночь в Загребе я перестала защищаться и сказала себе: если будет еще один удар, пусть будет. Пусть я получу нокаут, пусть свалюсь на ринг — ничего, когда нибудь поднимусь

— Ты найдешь себе кого нибудь.

— Разумеется: я — молода, красива, умна и желанна. Но того, что я прожила с тобой, больше пережить не удастся.

— Ты обретешь другие чувства. И знай, хоть можешь и не верить, что я любил тебя, покуда мы были вместе.

— Я не сомневаюсь в этом, но это ни на йоту не приглушает мою боль. И завтра мы уедем отсюда в разных такси — ненавижу прощания, особенно в аэропортах или на вокзалах.

Возвращение на Итаку

— Здесь переночуем, а завтра тронемся в путь верхом. Машина по пескам не пройдет.

Мы сидим в чем то напоминающем бункер, оставшийся со времен Второй мировой войны. Хозяин с женой и внучкой радушно встретили нас и провели в просто обставленную, опрятную комнату.

Дос продолжал:

— И не забудьте выбрать себе имя.

— Не думаю, что это ее интересует, — ответил Михаил.

— Еще как интересует! Я недавно виделся с вашей женой. Я знаю, о чем она думает, знаю, что ей открылось, знаю, чего она ждет.

Голос Доса звучит одновременно и мягко, и требовательно. Да, я выбрал бы себе имя, я ни на пядь не отклонился бы с уготованного мне пути, я отбросил бы в сторону свою прежнюю историю и вошел бы в легенду — но сейчас я просто напросто слишком устал.

Не то что устал — а измучен: прошлой ночью спал часа два, не больше — организм еще не успел привыкнуть к чудовищному перепаду во времени. Я прилетел в Алма Ату в 11 по местному времени, когда во Франции было 6 вечера. Михаил отвез меня в гостиницу, я немного подремал, проснулся на рассвете, глянул на огни внизу, подумал, что в Париже сейчас время ужина, и почувствовал голод, спросил в «рум сервисе», нельзя ли принести чего нибудь, и услышал в ответ: «Разумеется, можно, однако лучше бы вам пересилить себя и попытаться уснуть, иначе ваш организм будет по прежнему жить по европейскому расписанию».

Нет для меня большей пытки, чем тщетные попытки заснуть, и потому я съел бутерброд и решил пройтись. Задал портье всегдашний вопрос: «Опасно ли выходить из отеля в такой час?» Он заверил меня, что нет, и я зашагал по этому пустынному городу — по узеньким переулкам и широким проспектам. Город как город — неоновые вывески, проезжающие время от времени патрульные автомобили, здесь бродяга, там проститутка — так что мне приходилось постоянно повторять себе: «Я — в Казахстане», иначе можно было бы подумать, что я забрел в какой то незнакомый парижский квартал.

«Я — в Казахстане», — твердил я безлюдному городу, пока чей то голос не отозвался:

— А где ж еще?

Я испугался. На скамейке сидел в этот глухой час человек, положив рядом рюкзак. Он поднялся, представился: «Ян. Из Голландии» — и добавил:

— И я знаю, что вы здесь делаете.

Приятель Михаила? Или приставленный ко мне агент тайной полиции?

— И что же?

— То же, что и я: проходите Великий Шелковый Путь. Я попал сюда из Стамбула.

Я вздохнул с облегчением.

— Пешком? То есть пересекли всю Азию?

— Мне это было необходимо. Я недоволен своей жизнью, хотя у меня есть деньги, жена, дети и чулочная фабрика в Роттердаме. Было время, когда я знал, ради чего борюсь — обеспечиваю стабильность своей семьи. А теперь — нет: все, что раньше приносило мне удовлетворение, ныне вызывает только досаду и скуку. И вот во имя моего брака, во имя любви к моим детям и к моему делу я решил уделить два месяца себе самому, чтобы взглянуть на свою жизнь со стороны. И это принесло свои плоды.

— Вот уже несколько месяцев я занимаюсь тем же самым. И многие так странствуют?

— Многие. Очень многие. Тут существуют еще и проблемы безопасности, поскольку в некоторых странах — сложная политическая ситуация и их власти подозрительно относятся к выходцам с Запада. И тем не менее я полагаю, что во все века паломники, доказавшие, что они — не шпионы, пользовались уважением. Однако, как я вас понимаю, у вас — другая цель. Что же вы делаете в Алма Ате?

— То же самое, что и вы: завершаю путь. Вам тоже не удалось заснуть?

— Я только что проснулся. Чем раньше выйдешь, тем больше шансов добраться до ближайшего города, а иначе придется ночевать в степи, а там холодно, и постоянно гуляет ветер.

— Ну что ж, счастливого пути.

— Побудьте со мной еще немного: мне надо выговориться, поделиться впечатлениями. Большинство паломников не говорят по английски.

И он начал рассказывать мне о своей жизни, покуда я припоминал все, что мне известно о Шелковом Пути, когда то связывавшем Европу со странами Востока. Обычно он брал начало в Бейруте, шел в Антиохию, а оттуда — к берегу Желтой реки в Китае. Но в Центральной Азии превращался в подобие паутины, разбегаясь в разные стороны множеством тропинок, каждая из которых вела к возникавшим благодаря этой оживленной торговле городам, а те разорялись и опустошались враждующими между собой племенами, отстраивались заново, вновь разорялись и снова воскресали. Хотя двигалось по этому пути едва ли не все — золото, редкостные животные, мрамор, семена, политические идеи, беженцы, спасавшиеся от ужасов междоусобных войн, вооруженные разбойники, частные армии, сопровождавшие караваны, — самым редким и самым вожделенным товаром оставался шелк. Благодаря одному из ответвлений этого пути буддизм из Индии пришел в Китай.

— Я вышел из Антиохии с двумя сотнями долларов в кармане, — сказал голландец, описав мне горы, пейзажи, экзотические племена, постоянные проблемы с патрулями и полицейскими разных стран. — Не знаю, поймете ли вы, что я хочу сказать, но мне нужно было узнать, способен ли я вернуться к самому себе, к истинной своей сути.

— Я понимаю больше, чем вы думаете.

— Я был вынужден нищенствовать, просить подаяния, и люди, к моему удивлению, оказались гораздо милосерднее, нежели мне казалось раньше.

Нищенствовать? Я оглядел его одежду и рюкзак, ища на них знак «племени», но не нашел.

— А вам никогда не случалось бывать в армянском ресторане в Париже?

— Я бывал во многих армянских ресторанах, но только не в Париже.

— А человека по имени Михаил вы не знаете?

— Это распространенное имя. Не помню, может быть, и встречал, но, к сожалению, не могу помочь вам...

— Не в этом дело. Меня удивляют странные совпадения. Похоже, что разные люди в разных частях света размышляют об одном и том же и ведут себя одинаково.

— Прежде всего, отправляясь в такое странствие, мы чувствуем, что никогда не дойдем до цели. Во вторых, мы чувствуем себя неуверенно, днем и ночью думаем о том, чтобы отказаться от него. Но если неделю продержишься, то дойдешь до конца.

— Я совершаю паломничество по улицам одного и того же города и лишь вчера пришел в какое то иное место. Разрешите, я благословлю вас?

Он поглядел на меня как то странно.

— Я странствую не по религиозным мотивам. А вы что — священник?

— Нет, но почувствовал, что должен благословить вас. Сами знаете, не все поддается логике.

Голландец по имени Ян, которого я никогда больше не встречу в этой жизни, склонил голову и закрыл глаза. Я положил ему руки на плечи и на родном языке — невнятном ему и неведомом — попросил, чтобы он благополучно добрался до цели, чтобы оставил на Шелковом Пути печали и ощущение бессмысленности жизни, чтобы вернулся к семье с чистой душой и блестящими глазами.

Он поблагодарил, взял свой рюкзак, обернулся в сторону Китая и зашагал прочь. А я направился в гостиницу, размышляя над тем, что никогда в жизни никого еще не благословлял. Однако последовал безотчетному побуждению, и оно меня не обманет — молитва моя будет услышана.

***

На следующий день Михаил привел своего друга — его звали Дос, и он должен был нас сопровождать. У Доса была машина, Дос знал мою жену и хотел быть рядом в тот миг, когда я войду в городок, где находилась Эстер.

Я хотел было возразить: сначала — Михаил, потом — его друг, а под конец за мной увяжется целая толпа, которая в зависимости от того, что меня ждет, будет рукоплескать или рыдать. Но я был слишком утомлен, чтобы спорить, и решил отложить до завтра исполнение обета: никто не должен видеть меня в момент встречи.

И вот мы садимся в машину и некоторое время едем по Шелковому Пути. Мои спутники спрашивают, знаю ли я, что это, и я отвечаю, что минувшей ночью встретил паломника. Они мне говорят, что подобный вид путешествий распространяется все шире и в дальнейшем поможет развитию туристического бизнеса в Казахстане.

Через два часа сворачиваем с шоссе на проселочную дорогу и добираемся до того самого «бункера», где мы сидим сейчас — едим рыбу и слушаем негромкий вой ветра в степи.

— Эстер сыграла в моей жизни большую роль, — объясняет Дос, показывая мне фотоснимок одной из своих работ, на которой я могу различить лоскут окровавленной ткани. — Сначала я мечтал уехать отсюда, как сделал Олег...

— Называй меня лучше Михаилом, а не то мы запутаемся.

— Я мечтал уехать отсюда, как многие мои ровесники. Но однажды мне позвонил Олег, то есть Михаил. Сказал, что женщина, сделавшая ему так много добра, решила побывать в степи и хочет, чтобы я ей помог. Я согласился, думая, что это — мой шанс и что она посодействует мне в получении французской визы и работы в Париже. Она попросила меня отвезти ее в маленький глухой городок, в котором побывала во время одного из прошлых своих приездов.

Ни о чем не спрашивая, я подчинился. По пути она потребовала, чтобы мы заехали в дом старика кочевника, и каково же было мое удивление, когда выяснилось, что речь идет о моем деде. Ее приняли гостеприимно, как водится у людей, живущих в этой бескрайней степи. Старик сказал Эстер, что она думает, будто грустит, а на самом деле душа ее ликует и Энергия Любви циркулирует свободно. Он пообещал ей — скоро эта энергия охватит весь мир, включая и мужа Эстер. Он научил ее многому из того, что входит в понятие «цивилизация степи», а научить остальному попросил меня. Он решил, что она вопреки традиции может оставить себе собственное имя.

И покуда она училась у моего деда, а я учился у нее, мне стало понятно — никуда ехать не надо. Мое предназначение — в том, чтобы остаться в безмерном пространстве степи, познать ее цвета, преобразить их в картины.

— Я не очень понял насчет того, что ты чему то учил Эстер. Твой дед говорил, что мы должны позабыть все.

— Завтра все покажу, — ответил Дос.

***

И на следующий день показал, и слова не понадобились. Я увидел необозримую степь, казавшуюся пустыней, но полную скрытой жизни. Увидел ровную линию горизонта, исполинское пустое пространство, услышал стук копыт и негромкий посвист ветра. Вокруг не было ничего — ровным счетом ничего, словно мир выбрал это место, чтобы показать, как он огромен, как прост и в то же время — сложен. Словно хотел, чтобы все мы могли — и должны были — стать такими же, как эта степь, пустыми, бесконечными и полными жизни.

Сняв темные очки, я смотрел в синее небо, чтобы пропитаться этим светом и странным ощущением: будто я — нигде и повсюду. Мы ехали молча, останавливаясь лишь для того, чтобы напоить коней из ручейков, отыскать которые было под силу лишь человеку, превосходно знающему местность. Время от времени в отдалении возникали другие всадники, отары овец с пастухами, врезанные в пространство неба и степи.

***

Куда я направлялся? Я не знал и не хотел знать: женщина, которую я искал, находилась в этом бесконечном пространстве: я мог прикоснуться к ее душе, услышать, как напевает она за работой. Теперь я понимал, почему она выбрала это место — здесь ничто не отвлекало, здесь царила столь желанная ей пустота, и ветер своим посвистом отгонял печали. Думала ли она, что когда нибудь я появлюсь здесь на коне, торопясь ей навстречу?

Меж тем с небес нисходит ощущение Рая. И я сознаю, что переживаю незабываемый момент — обычно это сознание посещает нас уже после того, как минет волшебный миг. Вот я стою здесь — весь как есть, без прошлого и без будущего, всецело сосредоточенный на этом утре, на мелодичном перестуке лошадиных копыт, на нежности, с которой обвевает ветер мое лицо, на неожиданной благодати созерцания неба, земли, людей. Я впадаю едва ли не в экстаз, испытывая восторженную благодарность за то, что живу на свете. Я молюсь шепотом, слушая голос природы и понимая, что невидимое всегда проявляется в том, что открывается нашему взору.

Я спрашиваю небеса, точно так же как в детстве спрашивал мать:

Почему мы любим одних людей и ненавидим других?

Куда отправляемся мы после смерти?

Почему мы рождаемся, если все равно умрем?

Что такое Бог?

Степь отвечает ровным гулом ветра. И этого достаточно: чтобы жить дальше, достаточно знать, что на главные вопросы бытия ответов не будет никогда.

***

Когда на горизонте возникли горы, Дос попросил остановиться. Я заметил, что чуть в стороне протекал ручеек.

— Здесь устроим привал.

Мы развьючили лошадей, поставили палатку. Михаил принялся копать яму.

— Так всегда делают кочевники — сделав отверстие в земле, обкладывают его дно и стенки камнями, и получается очаг: ветер не задувает огонь.

На юге, между горами и нашим лагерем появилось облако пыли. Как я тотчас понял, ее поднимали копыта скачущих галопом коней. Я обратил на это внимание моих спутников: оба вскочили, и я заметил на их лицах тревогу. Но потом, обменявшись несколькими словами по русски, они успокоились. Дос продолжал ставить палатку, Михаил стал разводить огонь.

— Объясните, что происходит.

— Это только кажется, что мы окружены пустым пространством, — вы заметили, что мы проехали мимо овечьих отар, пастухов, черепах, лисиц, всадников? И хотя возникает ощущение, будто видите все вокруг себя, но откуда взялись эти люди? Где их дома? Где они держат свои стада?

Так вот, пустота эта — мнимая: за нами постоянно наблюдают. Для чужестранца, не знающего языка, на котором говорит степь, все в порядке, и различить он может только коней и всадников.

Но мы, прошедшие школу степи, замечаем сливающиеся с пейзажем юрты. Наблюдая за тем, как и куда скачут всадники, мы способны понимать, что происходит вокруг. А в древности выживание целого племени зависело от этой способности, ибо вокруг были враги, захватчики, контрабандисты.

А новость скверная — они поняли, что мы направляемся к деревушке, расположенной у подножья вон тех гор, и послали людей убить колдуна, которому являлись девочки и слышались голоса, и человека, осмелившегося нарушить покой женщины чужестранки.

Он рассмеялся.

— Сейчас поймете.

Всадники приближались. Вскоре я уже начал различать их отчетливо.

— Тут что то необычное — это женщина, а за нею вдогонку скачет мужчина.

— Это часть нашей жизни.

Женщина, держа в руках длинный хлыст, пронеслась мимо, с улыбкой что то крикнула Досу — похоже было на «Добро пожаловать!» — и стала галопом носиться вокруг нашего бивака. Мужчина, пытавшийся догнать ее, был весь в поту, но тоже на скаку приветствовал нас улыбкой.

— Нина могла бы быть поучтивее, — заметил Михаил. — Нужды нет.

— Именно потому, что нужды нет, ей и не надо быть учтивой, — возразил Дос. — Достаточно иметь хорошего коня и быть красивой.

— Но она делает это со всеми.

— Я ее спешил, — с гордостью сказал Дос.

— Если вы говорите по английски, то, наверно, для того, чтобы я понимал?

Женщина скакала все быстрей, и смех ее, казалось, заполнял всю степь радостью.

— Это всего лишь форма обольщения. Называется «куз куу» или «догони девушку». Каждый из нас в детстве или в юности участвовал в этой забаве.

Преследователь неуклонно приближался, но все мы видели, что его лошадь обессиливает.

— Попозже мы поговорим о Тенгри, древней степной культуре, — продолжал Дос. — А сейчас, раз уж вы стали свидетелем этой сцены, позвольте вам объяснить кое что важное: в наших краях всем верховодят женщины. У нас принято пропускать их вперед. Женщина, даже если это она решила разойтись с мужем, получает половину приданого. Увидев женщину в белом тюрбане, который означает, что она — мать, мы должны в знак почтения прижать руку к сердцу и склонить голову.

— Ну а что такое — «догони девушку»?

— В деревне у подножья гор несколько всадников объединяются вокруг этой девушки: ее зовут Нина, в наших краях она считается самой завидной невестой. И начинается эта игра «куз куу», возникшая еще в незапамятные времена, когда жительницы степи были наездницами и воительницами. В ту пору никто не сватался к родителям понравившейся тебе девушки. Она и претенденты на ее руку съезжались на конях в условленное место. Девушка ездила вокруг мужчин, дразня их, смеясь, стегая их плетью до тех пор, пока самый храбрый не решался пуститься за нею в погоню. Если девушке удавалось ускользнуть, юноша должен был попросить, чтобы земля укрыла его навсегда — он считался плохим наездником, а это был позор для воина.

Если же кто то все же осмеливался, не боясь ударов хлыста, приблизиться и ссадить девушку, это доказывало, что он — настоящий мужчина, который получал право поцеловать свою избранницу и жениться на ней. Само собой разумеется, что и теперь, и тогда девушки сами решают, кому даться в руки, а от кого — ускользнуть.

Судя по всему, Нина всего лишь забавлялась. Вот она оторвалась от преследователя и помчалась назад, в деревню.

— Она просто хотела показаться. Знает, что мы приезжаем, и сейчас оповестит об этом всю деревню.

— У меня два вопроса. Первый может показаться глупостью: неужели и сейчас еще так выбирают себе женихов?

Дос ответил, что в наши дни это выродилось в простую забаву. Вроде того как на Западе люди одеваются определенным образом и ходят в бары или модные клубы, в степи флиртом становится «куз куу». Нина уже унизила множество парней, а нескольким дала догнать себя и сбить с лошади — то есть все как на лучших дискотеках мира.

— А второй вопрос — еще более идиотский: и вот в этой деревне у подножья гор находится моя жена?

Дос кивнул.

— А если до нее всего два часа пути, почему мы собираемся заночевать здесь? Еще совсем не поздно.

— Да, до деревни — два часа пути. И — две причины не торопиться. Если бы даже Нина не появилась тут, нас все равно кто нибудь да заприметил бы и поспешил сообщить Эстер о нашем приближении. Ей решать — хочет ли она видеть нас или на несколько дней уехать в соседнюю деревню. В этом случае мы за ней туда не последуем.

Сердце мое сжалось.

— И это — после всего, что я сделал, чтобы приехать сюда?!

— Не повторяйте этих слов, или вы никогда ничего не поймете. С чего вы решили, что ваши усилия должны быть вознаграждены покорностью, благодарностью, признательностью человека, которого любите? Вы пришли сюда, потому что таков был ваш путь, а не за тем, чтобы покупать любовь своей жены.

Да, все это могло показаться вопиющей несправедливостью, но тем не менее он был прав. Я спросил: «И что же во вторых?»

— А во вторых, вы еще не выбрали себе имя.

— Это не важно, — ответил Михаил. — Он не понимает нашей культуры и не является ее частью.

— Для меня — важно, — сказал Дос. — Дед велел мне оберегать чужестранку, помогать ей, как она оберегала меня и мне помогала. Я обязан Эстер тем, что обрел душевный мир, и хочу для нее того же. И потому он должен выбрать себе имя. Должен навсегда позабыть историю своих страданий и мучений, сердцем уверовать, что стал новым человеком, что возродился и будет возрождаться отныне и впредь. Если не сумеет принять это и если они вновь будут жить вместе, то все, из за чего он так страдал, вернется к нему.

— Я еще вчера ночью выбрал себе имя, — ответил я.

— Что ж, тогда дождитесь темноты и назовите мне его.

***

Солнце уже склонялось к горизонту, и потому мы двинулись туда, где степь превращалась уже почти в пустыню. Я увидел огромные песчаные горы и услышал странный, ни на что не похожий вибрирующий звук. Михаил объяснил, что это — одно из немногих мест на земле, где дюны поют.

— Когда в Париже я рассказывал об этом, мне поверили только потому, что некий американец подтвердил, что и сам сталкивался с подобным явлением на севере Африки. Таких мест на нашей планете всего около тридцати. В наши дни ученые все объяснили: из за особенностей формации ветер, пронизывая частицы песка, вызывает такой вот звук. Однако в древности считалось, что это место обладает магическими свойствами, и, поверьте, Дос, именно его выбрав для перемены вашего имени, оказывает вам честь.

Мы начали взбираться по склону одной из этих песчаных гор, и с каждым следующим шагом шум становился громче, ветер задувал сильней. Когда оказались на вершине, горы на юге обрисовались четче. Вокруг нас простиралась бескрайняя равнина.

— Обратитесь лицом на запад и снимите с себя одежду, — сказал Дос.

Не задавая вопросов, я повиновался. Мне было холодно, но мои спутники не обращали на это внимания. Михаил преклонил колени, как для молитвы. Дос, обведя взглядом небо и землю, положил мне руки на плечи — точно так же как вчера я положил руки на плечи голландцу.

— Во имя Госпожи посвящаю тебя. Посвящаю тебя земле, которая и есть Госпожа. Во имя коня посвящаю тебя. Посвящаю тебя миру — пусть он поможет тебе пройти твой путь. Во имя бескрайней степи посвящаю тебя. Посвящаю тебя безграничной Мудрости — пусть будет твой горизонт шире того, который ты видел до сих пор. Ты избрал себе имя и сейчас произнесешь его впервые.

— Во имя бескрайней степи избираю себе имя, — ответил я, не спрашивая, поступаю ли я так, как велит ритуал, — шум ветра в дюнах нашептал мне эти слова.

Много веков назад один поэт описал странствия человека по имени Улисс, который возвращался на свой родной остров Итаку, где ждала его возлюбленная. Он испытал множество опасностей, прошел через множество испытаний — от штормов до искушения привольной и удобной жизнью. И вот настает минута, когда он оказывается в пещере, где обитает одноглазое чудовище — циклоп.

Тот спрашивает, как его имя. «Никто», — отвечает Улисс. В схватке ему удается ослепить циклопа. На крики чудовища прибегают другие циклопы и, заметив, что вход в пещеру завален скалой, спрашивают, кто еще там находится. «Никто! Никто!» — отвечает циклоп, и его товарищи, сочтя, что ему ничто не угрожает, уходят. Улисс же может продолжать свой путь к женщине, которая ждет его.

— Итак, твое имя — Улисс?

— Мое имя — Никто.

Меня сотрясает озноб, кажется, будто в тело вонзаются острые иглы.

— Сосредоточься на том, что тебе холодно, и ты перестанешь дрожать. Пусть холод заполнит все твои мысли, не оставив места ни для чего другого, и тогда он станет тебе спутником и другом. Не пытайся совладать с ним. Не думай о солнце, иначе будет хуже: ты вспомнишь, что существует жара, и холод почувствует, что он — не мил тебе и не желанен.

Мои мышцы напрягаются и расслабляются, чтобы создать энергию и с ее помощью сохранить мой организм живым. Но я поступаю так, как велит Дос, ибо я доверяю ему — его спокойствию, его нежности, его власти. Я позволяю иглам вонзиться в меня, мышцам одеревенеть, а зубам — стучать, и повторяю про себя: «Не сопротивляйтесь, холод — наш друг». Тело не слушается меня, но по прошествии четверти часа дрожь перестает сотрясать мое тело, я впадаю в некое оцепенение и хочу опуститься наземь, однако Михаил подхватывает меня, удерживает на ногах — Бог говорит со мной. Кажется, будто слова его звучат из дальней дали, оттуда, где степь встречается с небесами:

— Добро пожаловать, кочевник, пересекший степь. Добро пожаловать туда, где небо мы всегда зовем голубым, даже если оно пепельно серое, потому что мы знаем его истинный цвет, скрытый за тучами. Добро пожаловать в край Тенгри. Добро пожаловать ко мне, ибо я пришел сюда принять тебя и почтить тебя в твоих поисках.

Михаил сел на землю и дал мне выпить чего то такого от чего кровь моя сразу согрелась. Дос помог мне одеться. Мы прошли по склону дюн, о чем то говоривших между собой, и вернулись в наш лагерь. Еще до того, как мои спутники взялись готовить ужин, я провалился в глубокий сон.

***

— Что это? Неужели еще не рассвело?

— Давно рассвело. Пыльная буря, ничего страшного. Надень темные очки, защити глаза.

— А где Дос?

— Вернулся в Алма Ату. Меня растрогала вчерашняя церемония. В общем то, ему не следовало устраивать ее: для тебя это — потеря времени и риск получить воспаление легких. Надеюсь, ты понимаешь, что таким образом Дос хотел сказать тебе «Добро пожаловать». Подлей масла.

— Я спал слишком долго.

— Тут всего два часа пути верхом. Мы доберемся еще до полудня.

— Мне надо вымыться. И переодеться.

— Это невозможно: кругом — голая степь. Подлей масла в котелок, но сперва предложи его Госпоже: в наших краях масло и соль — самые драгоценные продукты.

— А что такое Тенгри?

— Само слово переводится как «культ неба», то есть религия без религии. Здесь проходили буддисты, индуисты, католики, мусульмане, приверженцы разных сект и верований. Кочевники делали вид, что принимают навязываемую им веру, но и прежде, и теперь в основе их религии лежит идея, что Божество — везде и повсюду, его нельзя изъять из природы и поместить в книги или между четырех стен... А я, как только ступил на эту землю, чувствую себя лучше, словно и впрямь нуждался в привычной еде. Спасибо, что взял меня с собой.

— Спасибо, что познакомил меня с Досом. Вчера, во время посвящения, я понял, что это особенный человек.

— Он учился у своего деда, тот — у своего отца, а тот — у своего... Жизнь кочевников, у которых вплоть до конца XIX века не было письменности, требовала появления акына, человека, обязанного помнить все события и передавать их из уст в уста. Дос — это такой вот акын.

Пойми, когда я говорю «учился», то вовсе не имею в виду «накапливать знание». И рассказываемые ими истории не изобилуют реальными фактами, датами, именами. Это легенды о героях и героинях, о битвах и волшебных животных — это символы не столько деяний человеческих, сколько самой сути человека. Это истории не о победах и поражениях, а о людях, которые ходили по свету, созерцали степь и впускали в себя Энергию Любви. Лей масло медленно, иначе оно будет брызгать во все стороны.

— Я чувствую себя так, словно получил благословение.

— Хотелось бы и мне испытать это чувство. Вчера я навещал мать, она спросила, все ли у меня в порядке, достаточно ли я зарабатываю. Я солгал ей, сказав, что играю в Париже спектакль, идущий с огромным успехом. Сегодня я возвращаюсь к своему народу, и кажется, что только вчера покинул страну, и за все то время, что меня здесь не было, я не сделал ничего значительного. Веду беседы с бродягами, шатаюсь по городу с «племенем», выступаю в армянском ресторане, а что в итоге? — Ничего. Ведь я — не Дос, который учился у своего деда. У меня есть всего лишь присутствие, да и то порой я думаю, что это всего лишь слуховая галлюцинация. Быть может, мои состояния — не более чем предвестие эпилептических припадков.

— Ты только что благодарил меня за то, что я взял тебя с собой, а сейчас кажется, будто это повергает тебя в глубокую печаль. Определись со своими чувствами.

— Я чувствую и то, и это, и мне не надо определяться — я могу плыть между моими противоречиями.

— Вот что я скажу тебе, Михаил. Я тоже испытывал к тебе противоречивые чувства: сначала ненавидел тебя, потом стал принимать, а по мере того, как я следил за твоими шагами, это приятие переросло в уважение. Ты еще молод и потому испытываешь совершенно нормальное чувство, и это чувство бессилия. Не знаю, скольких людей затронула твоя работа, но в одном можешь быть уверен: ты преобразил мою жизнь.

— Но ты хотел всего лишь найти жену.

— Хотел и хочу. Но это желание побудило меня сделать нечто большее, чем пересечь казахские степи: я прошел по своему прошлому, увидел, где ошибся, где остановился, определил то мгновение, когда потерял Эстер, — мгновение, которое мексиканские индейцы именуют «примирителем». Я пережил и испытал такое, на что в моем возрасте и надеяться было нельзя. И все это благодаря тому, что ты был рядом и вел меня, хоть, может быть, и сам не всегда сознавал это. И вот еще что. Я верю, что ты слышишь голоса. Верю, что в детстве у тебя были явления. Я всегда верил во многое, а теперь этот перечень расширился.

— Ты стал совсем другим человеком.

— Совсем другим. Надеюсь, Эстер будет довольна.

— Ты сам то доволен?

— Разумеется.

— Тогда этого достаточно. Сейчас мы поедим, переждем бурю и тронемся в путь.

— Давай не будем пережидать бурю.

— Будь по твоему. Едем. Эта буря — не знак свыше, а всего лишь последствие обмеления Арала.

***

Яpocть ветра унялась, лошади бежали бодрее. Мы оказываемся в некоем подобии долины, и пейзаж изменяется разительно — бесконечный горизонт теперь закрыт высокими голыми скалами. Глянув направо, я вижу куст, к каждой ветке которого привязаны ленточки.

— Это здесь!.. Это здесь ты видел...

— Нет. Тот уничтожили.

— А что же это такое?

— Это место, где произойдет нечто очень важное.

Михаил, спешившись, развязывает свой рюкзак, достает нож, отрезает кусок рукава от рубашки, привязывает этот лоскутик к ветке. Глаза его смотрят по другому, быть может, он ощущает рядом с собой присутствие, но я не хочу ни о чем его спрашивать.

Я делаю то же самое — прошу защиты и помощи и тоже ощущаю присутствие — это моя мечта, мое долгое возвращение к женщине, которую люблю.

Вновь садимся в седла. Михаил не говорит мне, о чем просил, и я молчу. Минут через пять впереди появляются белые домики маленького поселка. Какой то человек поджидает нас — он направляется к Михаилу, говорит с ним по русски. Похоже, они о чем то спорят.

— Чего он хотел?

— Просил зайти к нему, исцелить его дочь. Нина, наверно, всех оповестила о нашем приезде, а люди постарше еще помнят о моих видениях...

Михаил ведет себя как то неуверенно. Больше никого не видно — должно быть, все на работе или обедают. По главной улице мы едем к белому зданию, окруженному садом.

— Помни о том, что я сказал тебе сегодня утром. Не исключено, что у тебя и вправду была эпилепсия, но ты отказывался смириться с тем, что болен, и позволил своему бессознательному сплести вокруг этого такую вот историю. Но может быть и так, что ты был послан на землю с неким поручением — учить людей забывать свою личную историю, с открытым сердцем принимать любовь как чистую божественную энергию.

— Не понимаю тебя. Мы знакомы уже много месяцев, и ты всегда говорил только о своей встрече с Эстер. И вдруг с сегодняшнего утра все переменилось — кажется, будто ты думаешь обо мне больше, чем о чем либо еще. Неужели это ритуал Доса оказал на тебя такое действие?

— Не сомневаюсь в этом.

Я хотел добавить, что меня терзает страх, что я готов думать о чем угодно, только не о том, что произойдет через несколько минут. Что сегодня на свете нет никого великодушнее меня, ибо почти уже достиг своей цели и боюсь того, что ожидает меня, оттого и стремлюсь всем помогать, что хочу показать Богу — я хороший человек и заслуживаю Его милости, которой взыскую так давно и рьяно.

Михаил слез с коня и меня попросил сделать то же самое.

— Покуда ты будешь говорить с Эстер, я зайду к тому человеку, у которого больная дочь.

Он указал на маленький белый домик за деревьями.

— Вон там.

***

Я изо всех сил старался сохранять самообладание.

— Что она делает?

— Я уже говорил тебе: учится ткать ковры, расплачиваясь за эту науку уроками французского. Как и сама степь, это лишь кажется простым, на самом деле ткачество — целая наука: красители изготовляют из определенных растений, которые следует срезать в определенный час, иначе они потеряют свои свойства. Овечью шерсть расстилают на полу, смачивают теплой водой, и нити готовят, пока шерсть еще влажная. Лишь спустя много дней, когда солнце все высушит, начинается изготовление ковра. Последние узоры делают дети — пальцы взрослых не могут справиться с такими тонкими и маленькими узелками.

Он помолчал.

— Только не говори глупостей об эксплуатации детей — такова наша древняя традиция, которой мы следуем неукоснительно.

— А как она?..

— Не знаю. Я не разговаривал с ней месяцев шесть.

— Михаил, а ведь ковры — это еще один знак свыше.

— Ковры?

— Ну да! Вспомни, как вчера, когда Дос спросил, какое имя я изберу, я рассказал историю воина, который возвращается на остров к своей возлюбленной. Название острова было Итака, имя женщины — Пенелопа. Когда Улисс отправился на войну, чем занималась Пенелопа? — Она ткала! Но муж все не возвращался, и она по ночам распускала сделанное за день, чтобы утром снова взяться за работу. К ней сватались женихи, но она мечтала лишь о возвращении своего мужа. И вот, когда она устала ждать и решила в последний раз распустить ткань, наконец появился Улисс.

— Но так уж вышло, что эта деревенька — не Итака. А эту женщину зовут не Пенелопа.

Михаил не понял мою историю, и не стоило объяснять, что я всего лишь привожу ему пример. Я отдал ему коня и пешком прошел сто шагов, отделявшие меня от той, кто была мне когда то женой, превратилась в Заир, а теперь вновь должна была стать возлюбленной, о которой грезят мужчины, возвращающиеся с войны или работы.

***

Я мерзок сам себе. Весь в песке и в поту, хотя совсем не жарко.

Стоит ли предаваться размышлениям о своей внешности — есть ли на свете что нибудь более поверхностное? Можно подумать, я проделал этот долгий путь на свою собственную Итаку, чтобы предстать перед возлюбленной в новой одежде. Проходя эти последние сто шагов, я должен сделать над собой усилие и подумать обо всем том значительном и важном, что случилось за то время, что Эстер не было со мной.

Что я должен сказать, когда увижу ее? Я много раз думал об этом, и в голову мне приходили слова вроде «я так долго ждал этой минуты», или «я понял, что был не прав», или даже «ты хороша как никогда».

И решил ограничиться словом «Привет». Словно она никуда не исчезала. Словно с ее исчезновения минули всего лишь сутки, а не два года, девять месяцев, одиннадцать дней и одиннадцать часов.

И она поймет, как я изменился, пройдя там, где бывал раньше, и там, где никогда не бывал — даже не подозревал о существовании таких мест, да и дела мне до них не было. Я видел лоскут окровавленной ткани в руке нищего, в руках посетителей армянского ресторана, художника, моего врача, юноши, уверявшего, что он слышит голоса и что ему предстают видения. Следуя за Эстер, я узнавал женщину, на которой был женат, я заново открыл для себя смысл жизни, столь сильно изменившейся, а теперь меняющейся снова.

За столько лет брака я так и не узнал толком свою жену: я создал некую «лав стори», подобную тем, какие видел в кино, по телевидению, о каких читал в журналах. И в моем варианте этой «любовной истории» любовь росла, достигала определенной величины, и с этого момента следовало только поддерживать в ней жизнь, ухаживать, как за цветком, — поливать, обрезать сухие листья. «Любовь» сделалась синонимом нежности, надежности, престижа, комфорта, успеха. «Любовь», как на другой язык, переводилась на улыбки, на слова вроде «я люблю тебя» или «обожаю, когда ты возвращаешься домой».

Но все оказалось куда запутанней, чем я полагал: иногда я с ума сходил от любви к Эстер, пересекая улицу, а достигнув противоположного тротуара, горевал, что лишен свободы, грустил, что обременен обязательствами, рвался на поиски нового приключения. И думал: «Я больше не люблю ее». А когда любовь, возвращаясь, охватывала меня с прежней силой, — не верил, сомневался, твердил себе: «Это всего лишь привычка».

А Эстер, вероятно, одолевали те же сомнения, и, быть может, она повторяла себе: «Что за чушь, мы счастливы», «Мы будем жить, как жили». Да и немудрено: она ведь смотрела те же фильмы и телесериалы, читала те же романы. И хотя нигде не говорилось, будто любовь — это нечто гораздо большее, нежели «хеппи энд», почему бы, в сущности, не стать к самой себе более терпимой? Если каждое утро повторять, что доволен своей жизнью, можно не сомневаться: не только сам уверуешь, но и заставишь поверить в это всех, кто вокруг.

Однако она думала иначе. Думала и поступала. И пыталась показать мне, а я не видел. Понадобилось лишиться ее, чтобы осознать: обретение утраченного — это мед, что слаще новых ощущений. И вот я здесь, я иду по улочке маленького, спящего, холодного городка, заново свершая путь ради нее. Первая и самая прочная нить опутывавшей меня паутины — «все истории любви одинаковы» — порвалась в тот миг, когда я попал под мотоцикл.

В больнице любовь говорила со мной: «Я — все и ничего. Я подобна ветру и не могу проникнуть туда, где наглухо закрыты окна и двери».

Я отвечал ей: «Но я открыт для тебя!»

А она отвечала: «Ветер есть движение воздуха. В твоем доме есть воздух, но он недвижим. Мебель покрывается пылью, сырость портит картины, пятнает стены. Ты продолжаешь дышать, ты познаешь часть меня, но ведь я не часть, я — Все, и этого ты не постигнешь никогда».

Да, я замечал пыль на шкафах и плесень на стенах и сознавал, что есть лишь один способ избавиться от этого — настежь распахнуть двери и окна. И когда я сделал это, ветер смёл все. А я хотел сберечь свои воспоминания, сохранить то, что, как мне казалось, было приобретено ценой стольких усилий. Но все это исчезло, и я стал пуст, словно степь.

И снова я понял, почему Эстер решила приехать сюда: я был пуст, словно степь.

Именно поэтому ворвавшийся ветер принес с собой новое — никогда прежде не слышанные звуки и людей, с которыми я никогда прежде не говорил. Я обрел былое воодушевление, ибо сумел освободиться от своей личной истории, уничтожил «примиритель», открыл в себе человека, способного благословлять других, как кочевники и колдуны благословляют подобных себе. Я понял, что я гораздо лучше, что способен на большее, чем считал раньше, и что возраст сказывается лишь на тех, кто никогда не находил в себе отваги самому определять скорость своего шага.

Однажды женщина заставила меня совершить долгое странствие навстречу моей мечте. Много лет спустя та же самая женщина вновь отправила меня в путь: на этот раз — чтобы встретиться с человеком, который заблудился.

И вот теперь я думаю обо всем — но только не о главном. Я что то напеваю про себя, я удивляюсь, почему не видно припаркованных у тротуаров машин, я замечаю, что ботинок жмет, а часы на запястье показывают европейское время.

И все это — потому, что моя жена, женщина, которая вела меня по жизни и освещала ее своей любовью, находится в нескольких шагах, и я хватаюсь за любую возможность сбежать от действительности, которую так отчаянно искал и которой боюсь взглянуть в глаза.

Присаживаюсь на крыльце дома, закуриваю. Думаю, не вернуться ли во Францию: я ведь уже пришел, куда хотел, зачем же теперь идти дальше?

Поднимаюсь, чувствуя, что ноги — как ватные. И вместо того, чтобы двинуться назад, стараюсь стряхнуть песок с одежды, вытереть запыленное лицо. Потом берусь за щеколду и вхожу.

***

Хоть и знаю, что, быть может, навсегда потерял свою любимую, мне надо сделать над собой усилие, чтобы принять благодать, посланную сегодня Богом. Благодать не прибережешь на черный день. Нет такого банка, куда можно положить ее на депозит, чтобы использовать потом, когда снова будешь с самим собой в мире. Если немедля не извлечешь из нее доход, она пропадет.

Господь знает, что мы — художники жизни. И посылает нам то молоток и резец — ваять скульптуры, то кисти и краски — писать картины, то бумагу и ручку — просто писать. Но никогда не смогу использовать резец для картины, а кисть — для статуи. И потому, как это ни трудно, я должен принимать маленькие благодати, хоть они и кажутся мне проклятьями, ибо я страдаю, а день — хорош, сияет солнце и на улице распевают дети. Только так я сумею отрешиться от моего страдания и воссоздать мою жизнь.

***

Свет заполнял всю комнату. Когда я вошел, Эстер подняла глаза, улыбнулась и продолжила чтение «Времени раздирать и времени сшивать». Она читала вслух женщинам и детям, сидевшим на полу и ткавшим разноцветные ковры. Когда она замолкала, они хором повторяли фрагмент, не отрываясь от работы.

К горлу подступил комок. Я с трудом сдержал слезы и впал с этой минуты в некое бесчувствие. Я лишь смотрел на происходящее, слушал, как слетают с ее уст написанные мною слова, а вокруг был свет, краски, люди, всецело погруженные в свое занятие.

И в конце концов, как сказал персидский мудрец, любовь — это недуг, от которого никто не хочет избавляться. Пораженный им не спешит выздороветь, страдающий не желает исцеления.

Эстер закрыла книгу. Люди вскинули головы и увидели меня.

— Ко мне приехал друг, — сказала она. — Сегодня больше занятий не будет.

Все рассмеялись, приветствуя гостя. Эстер подошла, поцеловала, взяла за руку, и мы вышли.

***

— Привет, — сказал я.

— Я ждала тебя, — отвечала она.

Я обнял ее, склонил голову к ней на плечо и заплакал. Она поглаживала мои волосы, и по тому, как она это делала, темное стало для меня внятным, неприемлемое — необходимым.

— Я ждала и так, и эдак, — сказала она, увидев, что поток слез иссякает. — Ждала, как отчаявшаяся женщина, которая знает, что ее муж никогда не понимал ее действий и никогда не придет за ней сюда, а потому надо сесть в самолет, вернуться, чтобы при следующем срыве бежать и снова вернуться, бежать и возвращаться, бежать и возвращаться...

Ветер стих, деревья заслушались Эстер.

— Ждала, как Пенелопа — Улисса, Джульетта — Ромео, Беатриче — Данте. Пустота степи наполнялась воспоминаниями о тебе, о минутах, проведенных с тобой, о городах, увиденных вместе. О наших радостях и ссорах. И тогда я оглянулась назад, на ту тропинку, которую прошла, — и не увидела тебя. Я сильно страдала. Я поняла, что проделала путь, откуда нет возврата, а раз так, остается только идти вперед. И я попросила кочевника — пусть научит меня забыть мою личную историю, пусть откроет меня любви, присутствующей везде и всюду. Так я начала постигать вместе с ним учение Тенгри. И однажды, повернув голову, увидела эту любовь — она светилась в глазах мужчины. Это был художник по имени Дос.

Я не произнес ни слова.

— Рана моя была глубока. Я не могла поверить, что когда нибудь смогу полюбить снова. Он был немногословен — учил меня русскому языку и рассказывал, что в степи, описывая небо, употребляют слово «голубое», даже если оно свинцово серое, ибо знают, что за тучами оно остается голубым. Он взял меня за руку и помог перебраться через эти тучи. Он научил меня полюбить себя, а уж потом — его. Он показал мне, что мое сердце служит мне самой и Богу, а не другим.

Он сказал, что мое прошлое всегда будет неразлучно со мной, но если мне удастся отринуть события, сосредоточившись лишь на чувствах, то я пойму — в настоящем всегда есть огромное, как степь, пространство, которое можно заполнить любовью и радостью бытия.

И наконец, он объяснил мне, что страдание начинается в тот миг, когда мы ждем, что другие будут любить нас так, как мы воображаем, а не так, как хочет выразить себя сама любовь — она свободно, без принуждения, влечет нас своей силой и не дает остановиться.

Я поднял голову и взглянул ей в глаза.

— И ты его любишь?

— Любила.

— И продолжаешь любить?

— И ты считаешь, что это возможно? Что я, любя другого и зная о твоем скором появлении, оставалась бы здесь?

— Наверно, нет. Наверно, ты все утро ждала, когда откроется дверь.

— Тогда зачем ты спрашиваешь?

От ощущения собственной неуверенности, подумал я. Но то, что она хотя бы попыталась снова найти любовь, — прекрасно.

— Я беременна.

На секунду — не больше — мне показалось, что мир раскололся и рухнул мне на голову.

— От Доса?

— Нет. От того, кто пришел, а потом ушел прочь.

Я засмеялся, хотя сердце сжалось.

— Так или иначе, тебе нечего делать здесь, на краю света.

— Это — не край света, — засмеявшись, отвечала она.

— Я думаю, пора возвращаться в Париж. Мне звонили из твоей редакции, спрашивали, не знаю ли я, где ты находишься. Они хотят, чтобы ты отправилась с одним из патрулей войск НАТО по Афганистану и сделала об этом репортаж. Надо ответить, что это невозможно.

— Почему же невозможно?

— Но ведь ты беременна! Ты что же — хочешь, чтобы ребенок, еще не родясь, начал получать отрицательную энергию, которую несет с собой война?

— Ты полагаешь, ребенок помешает мне работать?! И потом, ты то что всполошился?! Ты к этому не имеешь отношения!

— То есть как это? Разве не благодаря мне ты оказалась здесь? Неужели этого мало?

Эстер достала из кармана своего белого платья лоскут ткани, на котором запеклась кровь, и со слезами на глазах протянула его мне.

— Возьми. Я так соскучилась по нашим ссорам. И добавила, чуть помолчав:

— Пусть Михаил достанет еще одну лошадь.

Я поднялся, обхватил плечи Эстер и благословил ее — так же как благословляли меня.

От автора

Я написал «Заир», совершая свое собственное паломничество по этому миру с января по июнь 2004 года. Части книги создавались в Париже, Сен Мартене (Франция), Мадриде, Барселоне (Испания), Амстердаме (Голландия), на автостраде (Бельгия), в Алма Ате и в степи (Казахстан).

Хочу поблагодарить моих французских издателей Анн и Алена Каррьеров, взявших на себя труд обеспечить меня сведениями относительно французских законов, которые упоминаются в этой книге.

Впервые упоминание о Банке Услуг встретилось мне в романе Тома Вулфа «Костры амбиций». История о Гансе и Фрице в Токио (ее вспоминает Эстер) приведена в книге Дэниела Куинна «Измаил». Мистик, на которого ссылается Мари, говоря о том, что все мы должны быть бдительны, — это Кенан Рифай. Большая часть диалогов, которые ведут в Париже члены «племени», были пересказаны мне молодыми людьми, принадлежащими к аналогичным группам. Некоторые из них помещали свои тексты в Интернете, но установить авторство не представляется возможным.

Стихотворение, выученное главным героем в детстве (он вспоминает его в больнице), принадлежит перу бразильского поэта Мануэла Бандейры и называется «Созвучие». Кое какие замечания Мари — после той сцены, когда герой отправляется на вокзал встречать американского актера, — родились из разговора с Агнетой Сьодин, шведской актрисой. Концепция необходимости «стирания личной истории», хоть и является частью многих ритуалов инициации, подробно обоснована в книге Карлоса Кастанеды «Путешествие в Икстлан». «Закон Янта» сформулировал датский писатель Аксель Сандемозе в романе «Беглец переходит границы».

Дмитрий Воскобойников и Евгения Доцук — люди, дружбой с которыми я очень горжусь и которые сделали мой визит в Казахстан возможным.

В Алма Ате я смог встретиться с Имангали Тасмагамбетовым, автором книги «Кентавры Великой Степи» и превосходным знатоком местной культуры, который предоставил мне необходимые сведения относительно политической и культурной ситуации в Казахстане прежде и теперь. Я признателен также президенту этой страны Нурсултану Назарбаеву за радушный прием. Пользуюсь случаем выразить ему свое восхищение тем, что он не стал продолжать ядерные испытания в своей стране, хотя и располагал всей необходимой технологией для этого, и предпочел ликвидировать весь атомный арсенал.

И наконец, приношу искреннюю благодарность тем трем людям, которые сделали возможными волшебные впечатления от степи, — моим терпеливым спутникам: Кайсару Алимкулову, талантливому художнику Досу (Досболу Касимову), который вдохновил меня на создание персонажа, носящего то же имя, и Марии Нимировской, моей переводчице, очень скоро ставшей моим другом.

Об авторе

Пауло Коэльо — всемирно известный писатель, кавалер ордена Почетного Легиона, член Бразильской литературной академии, лауреат множества престижных премий.

Пауло Коэльо родился в Рио де Жанейро в 1947 году. К литературному творчеству он обратился уже в зрелые годы, обретя богатый жизненный опыт. Его аллегорические романы и повести, посвященные поискам смысла жизни, прочли миллионы людей. Его книги переведены на 59 языков и опубликованы в 150 странах мира. Автор таких бестселлеров, как «Алхимик» и «Одиннадцать минут», Пауло Коэльо, по данным информационного агентства «Рейтер» от октября 2003 г., входит в тройку самых популярных писателей планеты.

Скачать архив с текстом документа