Лирический герой и героиня поэзии Брюсова
СОДЕРЖАНИЕ: Прежде Брюсов изображал своего героя, украшая его, - в обличий «жреца», «отрока темноглазого», или «жертвы», испытавшей «крестные муки» своей страсти, или в «объективных» образах классической и восточной древности.Лирический герой и героиня поэзии Брюсова
Прежде Брюсов изображал своего героя, украшая его, - в обличий «жреца», «отрока темноглазого», или «жертвы», испытавшей «крестные муки» своей страсти, или в «объективных» образах классической и восточной древности. Теперь образ героя начинает обрастать эмпирическими подробностями. У него оказывается «жемчужный иней в усах» или борода, чернеющая «на наволочке белой», он носит уже не жезл, а «связку астр» или едет по шоссе в автомобиле. Героиня, являвшаяся в прежних стихах Брюсова «менадой», «царицей», таинственной любовницей, также становится обыденнее и проще. Она превращается в женщину, с которой можно познакомиться не в «царстве пламенного Ра», а на концерте, слушая сонату, и пройти вместе не мимо пирамиды и даже не по улицам старого Кельна, а просто через фойе. Отчетливого выражения эти черты нового женского образа брюсовской поэзии достигают в стихотворении «Женский портрет» (1913), включенном в сборник «Семь цветов радуги». В «Женском портрете» героиня изображается исправляющей корректурные гранки:
Что я могу припомнить? Ясность глаз
И детский облик, ласково-понурый,
Когда сидит она, в вечерний час,
За ворохом шуршащей корректуры.
Есть что-то строгое в ее глазах,
Что никогда расспросов не позволит,
Но, может быть, суровость эта - страх,
Что кто-нибудь к признаньям приневолит.
Она смеяться может, как дитя,
Но тотчас поглядит лицом беглянки,
Застигнутой погоней; миг спустя
Она опять бесстрастно правит гранки.
Эмпиризм, стремление к зарисовкам с натуры, иногда камерность - все эти особенности новой брюсовской манеры явлены в приведенном отрывке вполне наглядно.
В лирике Брюсова усиливается внимание к внешнему, материальному миру, особенно к природе, а восприятие этого мира становится более конкретным, предметным, расчлененным, вызывающим иногда интимно связанные с объектом импрессионистические ассоциации. Таково развернутое сравнение, которым определяется состояние утомленной и насыщенной за лето природы, поворачивающей к осени:
Мы не спорим, не ревнуем.
Припадая, как во сие,
Истомленным поцелуем
К обнажившейся спине.
(«Август», 1907)
Такова и зарисовка летней природы в позднейших стихах:
Кричат дрозды; клонясь, дрожат
Головки белой земляники,
Березы забегают в ряд,
Смутясь, как девы полудикие.
(«Вечером в дороге», 1914)
И в изображении быта, чем дальше, тем больше деталей и уточнений с характерным отходом от импрессионистического преломления:
Эти старые лавки, где полки уставлены
Рядом: банок пузатых, давно закоптелых.
(«В Голландии», 1913)
В далекий скрип пустой телеги,
В журчанье речки у излуки
И в кваканье глухих прудов.
(«Вечерний пан», 1914)
Убедительным подтверждением высказанной здесь точки зрения может служить информация, появившаяся в зарубежной печати. Оказывается, прототипом героини стихотворения «Женский портрет» является вполне определенное лицо - Александра Павловна Татаринова, многолетний секретарь редакции «Русской мысли». Характеристика, данная Брюсовым, согласно той же информации, точно соответствует реальной личности А. П. Татариновой.
Опять - развесистые липы
И склады бревен за избой…
(«Деревенские рифмы», 1915)
Конечно, поэтическое творчество Брюсова на новых этапах его развития не потеряло связи со своим прошлым. Как и прежде, в нем раздавались голоса разочарования, слабости, усталости, покорности и одиночества. Любовь по-прежнему оборачивалась у Брюсова своей болезненной, мучительной стороной, соединяя в себе остроту «грешной страсти» и ужас обреченности, правду и ложь, превращаясь в катулловское - «ненавижу и люблю». Все это для брюсовской поэзии эпохи реакции - далеко не случайные и очень характерные явления. Но не в них следует видеть главные отличительные особенности настроенности и тематики поэта тех лет.
В лирике Брюсова усиливаются в то время бодрые, жизнелюбивые мотивы. Чередуясь с выражением ущербных настроений, они мало-помалу становятся ведущими в ней. В поэзии Брюсова возникают образы, проникнутые пафосом произрастания, плодородия, творческих сил природы. Таково, например, полное «биологического оптимизма» стихотворение 1907 года «Жизнь»:
Безликая, она забыла счет обличий:
Подсказывает роль любовнику в бреду,
И коршуна влечет над нивами к добыче,
И гидре маленькой дает дышать в пруду.
Сверкает жизнь везде, грохочет жизнь повсюду!
Бросаюсь в глубь веков, - она горит на дне
Бегу на высь времен, - она кричит мне: буду!
Она над всем, что есть; она во всем, во мне!
Эта мажорная поэзия, связанная с мыслью о могуществе непосредственной природной жизни, развита и усилена Брюсовым в ряде декларативных стихотворений, открывающих сборник «Зеркало теней» (отдел «На груди земной»). Но своего кульминационного развития эти мотивы достигают в «Семи цветах радуги» - сборнике, написанном накануне мировой войны и в годы войны. Утверждение «радости земного бытия» Брюсов вполне осознанно делает программой этой книги. «Автору казалось, - заявляет он в предисловии к сборнику, - что голос утверждения становится еще более своевременным и нужным после пережитых испытаний. Подразумевается русско-германская война, что славословие бытия приобретает тем большее значение, когда оно прошло через скорбь, что новое и высшее содержание получает формула: «не утоленный ни радостями, ни страданиями».