Сравнительная политология
СОДЕРЖАНИЕ: Сравнительное изучение и усвоение политических культур привычно может идти от “более продвинутых” научно-теоретических достижений Запада в их применении к “традиционным” обществам Востока.А.М. Ушков, кафедра политологии, Московский государственный технический университет им. Н. Э. Баумана
Историческая апробированность и оправданность сравнительного подхода (обычно наряду и в комбинации с другими методами) позволяет констатировать выделение в политической теории специальной отрасли знания – сравнительной политологии (в другом срезе – сравнительной политической культурологии).
В гомогенной культурно-цивилизационной среде применение политических сравнений не сопряжено с принципиальными трудностями. К тому же многое упрощает здесь, скажем, применительно к постхристианской цивилизации Запада, использование общепринятого и развитого языка для описания политической культуры, который начал складываться еще в трудах Платона и Аристотеля. Знаменитая схема политических режимов последнего явилась, кстати, результатом сравнения десятков государств средиземноморской древности. Образцовым компаративистским исследованием остается в этом смысле известная книга А. де Токвиля “Демократия в Америке” (см.: Токвиль, 1992). На этом уровне сопоставления сегодня допустимо пользоваться определением политической культуры как индивидуально-личностного отношения к явлениям политической жизни, стиля поведения субъекта политической власти. Категории сравнения могут быть найдены в наработках политической социализации и образования, политической философии и политэкономии, политической психологии и этики, политической географии, демографии и политэкологии, политической кибернетики и даже политической астрологии.
Сложности нарастают при сравнении политического сознания, политических систем и инструментов, политических элит и политического лидерства различных цивилизационно-культурных объектов, например. Востока и Запада. С подобными трудностями столкнулся М. Вебер, который попытался использовать китайский материал в своих исследованиях. Сравнение политических традиций требует переноса акцента на несколько иное определение политической культуры – как усвоения наличного политического опыта, который задан историей, что требует сопоставимого уровня изученности цивилизационно-культурных объектов (объективно) и адекватного научного выбора методик со стороны исследователя-политолога (субъективно). В этом смысле презумпцией будет отказ от евроцентризма, живучесть которого кроме субъективных предпочтений может быть детерминирована языком политологии. Во многих случаях он просто не имеет эквивалентов для описания политических реалий Востока. Отказ от евроцентризма позволит избежать приверженности концепции “столбовой дороги” политического развития человечества, что открыто проявлено в марксизме-ленинизме и латентно содержится в доктринах либерально-демократического толка.
Сравнительное изучение и усвоение политических культур привычно может идти от “более продвинутых” научно-теоретических достижений Запада в их применении к “традиционным” обществам Востока. Это касается как заимствования готовых политических форм, так и использования достаточно жестких (в теоретическом плане) политических технологий Запада в политических средах Востока в процессе модернизации, понятой не в качестве “европеизации”. Структурно-функциональный подход в комбинации с социологическим мог бы дать точные и сопоставимые сведения о приживаемости институтов Запада на восточной почве.
Однако возможен, на наш взгляд, и весь путь – от зафиксированных культурно-цивилизационных различий (западно-христианской, арабо-исламской, индо-буддийской, китайско-конфуцианской и русско-православной цивилизаций) к выделению инвариантов поведения политических структур, поведения и менталитета, которые необязательно совпадут с примитивно трактуемыми универсальными, так называемыми “общечеловеческими” ценностями в политике. После вычленения инвариантов в “осадке” окажутся элементы национальной политической специфики, которые могут стать богатым исходным материалом для практически-политического и теоретически-политического творчества. При этом важно избежать исходного излишне упрощенного разделения общественных организмов на традиционные и современные, так как “традиционное” может оказаться вполне современным, а не просто “закрытым” или “стагнирующим”, а “современное”, в свою очередь, может быть представлено традицией политических инноваций, “традицией”, защита которой подразумевает определенную “закрытость”. По-новому может быть, например, поставлена проблема политического прогресса: умещается ли в рамки политической модернизации движение от традиционной патерналистской восточной деспотии к вполне современной западной авторитарно-тоталитарной диктатуре? В любом случае западно-восточная политическая компаративистика может многое дать на пути взаимообогащения и синтеза политических культур, совершенствования языка политического общения, практического разрешения актуальных и потенциальных политических конфликтов.
Каждое последующее поколение не довольствуется тем осмыслением политической жизни, которое ему достается по наследию, и выдвигает новые подходы к организации исторического материала, современной политики и прогнозированию политических событий. На сегодняшний день сохраняют свое значение (т.е. работают дополняя друг друга) три общесоциологические глобальные парадигмы, включающие в себя собственно политологические подходы: формационная, цивилизационно-культурологическая и мир-системная – каждая с их достоинствами и недостатками.
Формационная схема всемирно-исторического процесса, разработанная в марксизме, включает в себя, как известно, пять этапов-формаций: первобытнообщинную, рабовладельчекскую, феодальную, капиталистическую и будущую коммунистическую, которая, с точки зрения этой теории, неминуемо должна прийти на смену антагонистическому обществу.
Разрешающая способность данной концепции, созданной преимущественно на европейском материале, оказалась недостаточной, потому что даже ни одно европейское общество не прошло предварительно все ступени этой “пятичленной” лестницы исторического прогресса. К тому же схема оказалась совершенно негодной для народов Востока, который во все исторические времена представлял три четверти человечества.
К чести Маркса следует отметить, что он догадывался об этом и предложил дополнить схему “азиатской” формацией (для всех неевропейских обществ), которую он помещал на стыке первичной и вторичной формации, грубо говоря, вместо рабовладения и феодализма, так как приход капитализма на Восток кладет, по Марксу, предел всей восточной специфике. Так же как деревню она (буржуазия – Авт .) сделала зависимой от города, так варварские и полуварварские страны она поставила в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы – от буржуазных народов. Восток от Запада. Сам Маркс, и это снова говорит в его пользу, предостерегал от применения “универсальных отмычек” в виде какой-нибудь общей историко-философской теории. Хорошо известно, что он категорически отвергал попытки превратить свой “исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются, – для того, чтобы прийти в конечном счете к той экономической формации, которая обеспечивает вместе с величайшим расцветом производительных сил общественного труда и наиболее полное развитие человека” (Маркс, т. 19, с. 120). Тем не менее, последователи Маркса явно превратили его схему в “универсальную отмычку”, а весьма конструктивную мысль об “азиатском способе производства” отбросили во имя “чистоты” и “стройности” учения, будто ничего такого основоположник как бы и не говорил. Академические споры на эту тему изредка допускались, но в учебниках была забетонирована “пятичленка”.
Хотя ради истины здесь же следует отметить, что Маркс и Энгельс сами не до конца преодолели евроцентризм. Они выступали против идеи национального единства, считая ее буржуазной уловкой, скрывающей классовый антагонизм, против конструктивности идеи разнообразия культур, так как они подчинены законам детерминированного развития, и видели фактор прогресса в превращении капитализма в мировое явление, поскольку остальные колонии приносят пользу экономике передовых метрополий, а приобщение к мировой экономике имеет цивилизирующее значение. Да и сегодня многие ученые (на Западе больше, чем на Востоке) по-прежнему не осознают, что “общечеловеческие” духовные ценности создаются и постоянно подпитываются и освежаются родниками различных национальных культур.
Цивилизационно-культурная парадигма (Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, Д. Икэда) – в основном теоретический продукт нашего века (см.: Данилевский, 1994; Шпенглер, 1993; Тойнби, 1995; Икэда, 1987). Здесь вся история человечества мыслится как совокупность своеобразных, относительно замкнутых цивилизаций (их насчитывали от 5 до 21), каждая из которых проходит стадии возникновения, роста, надлома и разложения, умирая от естественных катастроф, военных поражений или внутренних конфликтов. В последнем случае виноватой оказывается творческая элита, которая, оказавшись не на высоте перед очередной “судьбоносной” проблемой, превращается в господствующее меньшинство, правящую политическую элиту, предпочитающую силу авторитета. Основная масса населения, отчужденная от власти и собственности – это “внутренний пролетариат”, который в союзе с варварской периферией или “внешним пролетариатом” выступает на борьбу против правящего меньшинства, что ведет к гибели цивилизации. Теория цивилизаций содержит сильную альтернативу евроцентризму, открывает перспективу сближения Востока и Запада на путях их духовного обогащения и обновления. Ядром каждой цивилизации выступает духовная культура во всей ее неповторимости, а прогресс – духовное совершенствование людей, сопряженный с отказом от абсолютизации материальных ценностей и возрождением гармонии между человеком и природой в духе лучших достижений народов Востока и Запада. В области геополитики цивилизационный подход приносит порой нетривиальные результаты (см.: Хантингтон, 1994).
Сочетание формационного и цивилизационного подходов в восточно-западных сопоставлениях до сих пор не является простой проблемой и лишь отчасти разрешается с помощью третьей новейшей парадигмы, предложенной в 70-е годы школой мир-системного анализа (Ф. Бродель, И. Валлерстайн). Согласно Валлерстайну (см.: Валлерстайн, 1996), в XVI в. в Европе произошла смена мир-систем: мир-империи, основанные на политическом властвовании, уступили место мир-экономике, основанной на торговле. Центр силы переместился из Севильи (империя Габсбургов) в Амстердам. Это была победа капиталистической мир-экономики (КМЭ), которая с тех пор выступает как современная мир-система (СМС) и вокруг которой складывались концентрационные кольца мировой периферии. Ядро-центр КМЭ, получая основную массу торговой прибыли, постоянно ведет борьбу за монополию, и государство выступает инструментом этой борьбы, решающим фактором внутренней и внешней экспансии.
За всю 500-летнюю историю СМС ее центр силы несколько раз перемещался: от соединенных провинций (Голландия) к Великобритании, от Великобритании к Соединенным Штатам, от Соединенных Штатов к... Пики гегемонии, как правило, наступали после мировых войн, что видно из следующей схемы:
Тридцатилетняя война (1616-1648) Наполеоновские войны (1792-1815) Мировые войны (1914-1918, 1939-1945) |
Голландия (1620-1672) Великобритания (1815-1837) США (1945-1967/73) |
Особенностью экономической, а значит и политической гегемонии мир-системный анализ считает наличие следующих признаков:
развитие начинается в агропромышленной сфере, максимум гегемонии приходит на этапе торговли, утрата гегемонии связана с переходом к банковско-финансовому периоду;
любой гегемон организует свою политико-экономическую защиту под лозунгами “свободной торговли” и “глобального либерализма”;
держава-гегемон преобладает в военно-морском отношении;
обычно, как это отмечалось выше, гегемония набирает силу через мировые войны, которые длятся примерно в течение 30 лет.
Замечательно также то, что каждый будущий победитель начинал с того, что брал себе в партнеры предыдущего гегемона (Великобритания – Голландию, США – Великобританию). Согласно геополитическому прогнозу мир-системного анализа (а его прогностические возможности очевидны), история отпустила КМЭ еще 70-80 лет. Началом конца следует считать 1974 год. Свой пик США как современный гегемон уже пережили, и со второй половины 70-х годов начался их упадок. Будущий гегемон уже должен налаживать партнерские отношения с США, но вот кто им будет – это пока остается под вопросом, хотя многое говорит в пользу кандидатуры Японии или Китая.
Сегодня считается фактом победа современной мир-экономики советской “мир-империей”, которую к тому же в пропагандистских целях определили как “империю зла”. С абсолютным прогностическим оптимизмом марксизма происходит трудное расставание. Но и прошумевшее на весь мир сообщение Ф.Фукуямы о “конце истории” и окончательном и бесповоротном торжестве либерально-демократических порядков во всем мире по образцу США и Европы весьма уязвимо для критики. В эпоху Риска, нерешенных глобальных проблем говорить о каких-либо окончательных решениях необходимо с определенной осторожностью. Тем более, что четвертая часть человечества продолжает социалистический эксперимент и делает это весьма осмотрительно и солидно. Чтобы повторить печальный опыт советской “мир-империи” миллиардному народу предстоит породить своего Горбачева, изъявить политическую волю или дать молчаливое согласие на разрушение собственной страны, чего прямо требуют на Западе в качестве цены за “выход из тоталитаризма”. Думается, что слухи об окончательной смерти марксистского социализма сильно преувеличены, что лишь история покажет, был ли это действительный тупик или опередивший свое время, а потому и трагический, социальный опыт.
В любом случае можно воспользоваться сильными сторонами всех трех подходов, чтобы организовать материал, помня о первородном евроцентристском грехе марксизма, о внутренней евроцентристской доминанте мир-системного анализа, его “капиталоцентризме”, об уравновешивающих потенциях цивилизационного подхода для судеб единого в своем многообразии мира. Последнее особенно важно, ибо никто не станет отрицать, что мир политики по-разному смотрелся и смотрится из Нью-Йорка, Лондона, Парижа и Берлина, и различия эти возрастают при взгляде из Пекина, Дели, Каира, Токио или Москвы, что национальные политические культуры-традиции еще не вырастили единого метаязыка, что язык западной христианской цивилизации является далеко не единственным.
Большая “продвинутость” Запада в развитии политических форм и теоретическом осмыслении этого развития средствами политических наук – неоспоримое достижение европеизма, от которого следует отличать евроцентризм. Сегодня никто из серьезных исследователей Запада не отрицает необходимости включить в политический анализ и синтез три четверти населения мира (Восток), все этнокультурные регионы земли с их историей и политической культурой. Однако добывание научной истины здесь сопряжено с непростыми процедурами сравнения, поскольку политическая жизнь Востока и Запада должна изучаться, как некоторая целостность, тогда как раньше если и привлекались материалы Востока, то лишь для того, чтобы лучше понять собственную историю Запада и собственные проблемы.
Чтобы сравнить, нужны категории (индикаторы), поиски которых неизбежно приводили к хорошо изученной истории и теории западной политической культуры. Собственно именно этому обстоятельству – использованию развитого языка (категорий) европейской христианской цивилизации – во многом обязан своим существованием евроцентризм. Другими словами, использование самой зрелой и влиятельной политической культуры современности, не говоря уже о прямых некритических заимствованиях в институциональной сфере, чревато невольным европоцентризмом, потерями в национальном политическом менталитете, разрывами национальных традиций и даже их утратой.
Это прекрасно понимают политологи Запада, которые согласны с тем, что политическая жизнь Востока может быть адекватно понята лишь в терминах политической культуры Востока, что азиоцентризм имеет не менее прав на существование, чем европоцентризм, хотя, с нашей точки зрения, “оба хуже”. Порой на Западе делаются удачные попытки осмыслить чужой политический опыт через “нейтральные” понятия естественных и точных наук (“вход, выход, кодирование, информация, обратная связь и т.д.), но в конечном счете все это оборачивается иллюзией нейтральности, так как, строго говоря, ни одно из этих понятий не может быть нейтральным, поскольку несет европейские ценности в скрытом виде. В качестве работы, преодолевшей преграду европоцентризма и содержащей очень полный набор критериев и методов для сравнительной политологии, необходимо назвать и рекомендовать переведенную на русский язык книгу М.Догана и Д.Пеласси (Доган, Пеласси, 1994).
И все же интуитивно ясно, что политическая истина может быть добыта в сравнении, при условии, что сравниваются явления, в сопоставимой мере изученные, понятия однопорядковые, рядоположенные, и значит достаточно абстрактные. Сегодня удается показать, что современный уровень изученности политических культур Запада, России и Востока позволяет осуществлять их сравнение. И не беда, что различия между ними очевидны, сходств придется разыскивать.
В центре политической жизни всех стран сегодня безусловно находятся проблемы демократии. Однако это не значит, что сама демократия приобрела для всех стран и народов мира значение первейшей общечеловеческой политической ценности. На Востоке до сих пор демократии предпочитают “порядок”, то есть те или иные варианты авторитарными. В связи с этим следует сказать, что мир действительно осознает недостаточность негативного определения демократии как освобождения от произвола того, что у нас было названо “культом личности”, от гнетущего контроля со стороны правящей элиты, всевластной номенклатуры, а также узость самого понимания демократии всего лишь как свободы политического выбора (это необходимый, но недостаточный минимум демократии) безотносительно к целям самой демократии (свободы не “от…”, а “для…”).
Как только мы уходим от вопроса “негативного” определения демократии (освобождения для…) и подступаем к позитивному ее смыслу (демократия для…), что политика – это правила игры, в основу которой положены ценностные ориентации. Но после этого необходимо признать, что в политику врывается проблематика идеалов, а значит деидеологизация политической сферы – не более чем удобный для кого-то (для тех, кто не хочет ясности в определении перспектив) политический миф.
Вчитаемся в соображения современного французского политолога: “Сегодня в странах “третьего мира” главное состоит в том, чтобы найти путь между открытостью по отношению к мировому рынку (которая необходима, потому что она способствует конкуренции) и защитой личной и коллективной самобытности от девальвации и чуждых идеологических построений” (Турен, 1993, с. 11).
Перед политической наукой сегодня стоят следующие вопросы большой политики:
Чем объяснить разнообразие национальных вариантов политического развития?
Почему Восток во многих отношениях отстал от Запада?
Как отсталой стране догонять ушедшие вперед?
Как различные страны Востока и Россия справляются с проблемами политической модернизации?
Ответы на них, по-видимому, можно найти, используя потенциал сравнительной политологии.
Список литературы
Валлерстайн И. Россия и капиталистическая мир-экономика: 1500-2100 // Свободная мысль . – 1996. – № 5.
Данилевский Н.Я. Россия и Европа. – М., 1994.
Доган М., Пелласи Д. Сравнительная политическая социология. – М., 1994.
Икэда Д. Новые волны мира к XXI веку / Пер. с яп. – Токио, 1987.
Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. – Т. 19. С. 120.
Тойнби А. Дж. Цивилизация перед судом истории. – М., 1995.
Токвиль А. де. Демократия в Америке. – М., 1992.
Турен А. Что такое демократия? // Курьер ЮНЕСКО . – 1993, январь. – С.11.
Фурсов А.И. Школа мир-системного анализа // Восток . – 1992. – № 1.
Хантингтон С . Столкновение цивилизаций? // Полис . – 1994. – № 4. – С.33-48.
Шпенглер О. Закат Европы. – М., 1993.
Источник: Вестник Российского университета дружбы народов. – Cерия: Политология. – 1999. – № 1. – С. 76–81.