Апрель
СОДЕРЖАНИЕ: Апрель Автор: Замятин Е.И. На улице солнце. Дорога просохла. Вьется апрельская легкая пыль. И так сладко-больно глядеть на первую пыль, что может даже слеза застить глаз. А может, и так это - облако мимо летит, и никакой нету слезы, что, правда, за глупости такие!Апрель
Автор: Замятин Е.И.
На улице солнце. Дорога просохла. Вьется апрельская легкая пыль. И так сладко-больно глядеть на первую пыль, что может даже слеза застить глаз. А может, и так это - облако мимо летит, и никакой нету слезы, что, правда, за глупости такие!
А больших - это, вот, да: больших Насте жалко, уж наверно не могут они понять, что за сласть - сидеть вот и на первую пыль глядеть. Настя, будь ее воля, день бы целехонек тут на окне просидела, да дела, нельзя: одеваться, в гимназию идти - книги - шляпа... А вчера он про шляпу сказал:
- От вашей шляпы одни фикции болтаются: пора бы ее в печку.
А ну ее, правда! И - шляпу под стол, золотую косу - через плечо, вниз по ступенькам, через две, через три.
У ворот - липа, листьев нету еще, так только - дымка зеленая, повитая солнцем. А под липой - он стоит: чуть пробились усы, и любимое у него слово - фикция. Каждый день стоит тут и ждет. И каждый день воробьенком бьется сердце у Насти. Потому что ни разу еще не объяснялся он, и как знать - может, сегодня-то вот и... А тут еще вчера пари это Настя ему проиграла - за то, что спросили, а двойки он все-таки не получил. Мало ли, что он теперь может потребовать?
Настю провожал всегда Коля до старых городских, от зеленого мха корявых ворот. Тут, прощаясь, Коля вспомнил случайно - совершенно случайно:
- Ах, да, пари-то мое ведь? Во-от, чуть не забыл! Держит Настину руку, не отпускает, покраснел весь, голос чужой стал, басовитый - со страху:
- Я могу... потребовать. Я ни при чем, вы сами зачем затеяли...
Духу набрал - и головой в воду - ух!
- ...И вот хочу вас теперь поцеловать, и вы должны, потому что пари, а то - подло.
Нагнулся к Насте. Повторенный эхом - нежный, чуть слышный звук. И... Настя ни чуточки даже не осердилась. Ну, хотела же, правда - хотела, и увернуться тоже хотела, а вышло: не увернулась, а может быть, даже... Глаза Настя на минуточку малую закрыла, под ногами качнулось. Да, наверное, знаете, видели - вихорьки такие в апреле на улицах бывают: маленький, прозрачный закружился, и уж глядь - оторвался от земли - и к небу. Вот и Настя теперь летит так и не знает: где, когда, что...
Глаза открыла - очень плохо все видно. И не понять: куда Коля девался и откуда взялась - стоит Алексевна перед Настей.
- А-а, Настенька, здра-аствуй, милая, здравствуй! Что же это, с кавалерами-то уж на улице стала теперь целоваться? Вот оно ка-ак? Так-так-так.
А сама все ближе подвигается, и видать уж волосы на подбородке у Алексевны - на бородавках - трясутся от радости.
- Ах ты, б-бесстыдница, ах-ах-ах, а? Вот погоди: вот мамаше просвирочку заздравную отнесу, я ее - про дочку-то ее обрадую...
...Что - говорить? Что толку просить? Алексевну-то? Старую девку-то эту? Да разве ее упросишь?
В гимназии забудется все на минуту, закружится, пропадет в веселом весеннем шуме. Такое ведь за окном солнце. И вдруг - бледнее день, и клонится, вянет Настина голова.
Об этом - о самом моем... Об этом - будут вслух? О!
Звонок. Конец. Но домой нельзя еще идти: дождь. Столпились все внизу, в раздевальной, открыли окно в сад.
Там - зеленое притихло все, испугалось: а ну-ка вдруг конец веселому маю, солнцу - конец? Нависло-потемнело.
А Настя - о своем:
Как все быстро это вышло и просто. Должно быть, все ужасное - просто.
Вдруг как запрыгают светлые капли, как засверкают. То-то потеха! Набросились на зеленое, шумят, шебаршат: буйную какую-то школу ребятенок выпустили на перемену - и они подняли веселый содом.
И опять смотрит солнце - еще яснее: умылось. Апрельские слезы - недолги.
Дома. В передней - противные Алексевны калоши глубоченные и шугайка висит, рыжая. Значит...
Мать вышла Насте навстречу - с низким поклоном:
- Пожа-алуй, дочка дорогая, пожалуй, любезная!
И начинается. Все, до последнего - и как же ее стыд не зазрит! - все рассказывает, подхихикивает Алексевна. Настя к стене прислонилась, руки - за спину. Господи, помоги, Господи... А Коля - говорил, что не верит уже и что надо выйти из детских рамок. Нет, Господи, нет, помоги!
Мать зажигает новую папиросу:
- Ну, что же, правду сказывает Алексевна-то? А?
- Пра... правду,- сгорела вся Настя, но глаз не опустила.
- Правду, а? Сознается, глаза еще пялит, а? Да если ты с этих пор... Что же из тебя выйдет-то? Господи-батюшки, наградил ты меня!
Алексевна главой покивает, вздыхает, гладит бархатный свой ридикюлец: о-хо-хо-хо!
- ...А этого, героя твоего - я его юбошничать отучу-у,- мать стучит мослаком по столу,- я его отучу-у! Нынче же вечером вот поеду - и директору реальному все расскажу. Попрут - так ему и надо: не юбошничай.
Нет, вот оно когда - ужасное-то... Очень тихо Настя сказала:
- Хорошо. Если ты, правда - директору, то я знаю, что сделаю...
Что же: только посильней перевеситься за окно - и вся недолга. Небось тогда мать пожалеет, да уж...
- Каково? Она ж еще смеет грозить? Пошла си-ю мину-ту в мою комнату, и чтоб шагу не смела. Удерет? Ну, не-ет, чтоб не удрала... Да ты, никак, Алексевнушка, уж уходишь? Ну, прощай, прощай, спасибо. В воскресенье-то, обедать, гляди, не забудь.
...Чтобы не удрала дрянь-девчонка, отобрала мать у Насти чулки-башмаки и в комод их приперла.
Одна осталась, села Настя на кровать, согнулась, тоненькая, в три погибели, спрятала слезы в подушку.
Как все ужасно, как все стыдно. Если правда - директору, так ведь это же... Ну, его хоть, по крайней мере, так - босого - не запрут. Вот ведь, не зря он говорил о неравноправии девочек с мужчинами... Вот, отсутствие демократического строя, неравноправие - вот теперь и сиди без чулок, позорно.
Почему так обернулось - неизвестно, но только самое сейчас горькое Насте: без чулок, босиком. Ноги под платье запрятала, плачет и плачет, и конца-краю нет Настину горю...
По белой занавеске ползет вверх любопытное солнце. Нашарило прогалок, пробралось внутрь. Золотым сиянием напитало розовое Настино ухо. Слезло - рядом с золотом волос легло на подушке на мокрой, досуха выпило Настины слезы.
Настя поглубже засунула руки под подушку: там очень хорошо, прохладно. Улеглась поудобней.
Ах, если бы она была красавица, бледная - и глаза бы... Колю, впрочем, любила бы все так же. А зато уж большим бы этим - уж им бы показа-а-ла! Глаза бы так вот сощурить: Целовалась? Да, целовалась. Да, хочу вот - и буду, и все...
А потом бы уйти и жить с Колей. И с рабочими. И вот, вечером они собираются на заговор в нашей комнате. А-а, вы, стало быть, его жена? - Да, я жена.- Ну, значит, мы при вас можем... И очень хорошо и весело.
...А их еще больше. Схватили ее за руки - и через все комнаты. Только лампу у папы не разбили бы в кабинете. Трах, готово! Ну, вот, ну, вот! Господи, ведь говорила же! Вот и сиди в теми.
- В теми. Посадили, так и есть - посадили в гимназический подвал. Вот, ведь всегда боялась мимо ходить.
И теперь так далеко - голоса сверху:
- Настюша! Настюшенька!
Это няня. Милая, няня, я тут, спаси же меня, я тут...
- Настюшенька-а! Да ты что же это? Наплакалась - да и заснула, милуша?
Милая няня - обнять бы: спасла от страшного сна. Но за нянькой - мать. Всю ужасную свою жизнь вспомнила Настя, от няньки отвернулась.
- И вовсе не спала, оставь, пожалуйста.
Нянька на столик у кровати поставила тарелки: обед. Такое уж положенье - наказанным холодный обед.
- Ешь,- говорит мать,- нечего фордыбачить-то.
- Напрасно беспокоились. И не подумаю.
- Ну, была бы честь предложена. Катерина, уноси.
Сокрушенно качая головой, нянька уносит тарелки обратно.
А есть - Насте хочется до того, что... Ну, хоть бы хлеба корочку! Настя кричит вдогонку:
- Постой, постой-ка, вот что...- проглотила слюну, еле-еле одолела себя, но одолела.- Нет, я не то, не хочу. Я... да, врт что: принеси мне книги, нянька, в ремнях которые, ну, да - в передней.
Ведь вот еще дело-то какое: вызвалась завтра Настя поправляться по истории, завтра последний день. А какая уж тебе тут учеба, когда одно в голове: поедет мать - и скажет директору, поедет - и скажет. И тогда...
Перевертывает Настя страницу. А что, бишь, это было - о чем на той-то? Как будто и не читала. Только всего и вспоминается: внизу страницы, в уголку, треугольник нарисован, в треугольнике - глаза и рот, и приделаны удивительные усы.
Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий флакон, нюхает, морщится.
Мигрень, ага? Так тебе и надо, так и надо! Это за то, что...
И вдруг роняет Настя книгу - снизу звонко кличет голос:
- Настя, вы тут, а? Идите - в крокет играть. Тишь. Слышит Настя - бьет сердце в набат. Не шевельнется.
- Да идите же! Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас в окне.
Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не глядеть... Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А снизу:
- Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз...
Коля, милый, да хочу же. Коля, хочу! - кричит Настя неслышно. И опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс.
Еще минуту - еще минуту глядит Коля снизу в окно. А-а... Она молчит? Значит, все это и что утром нынче было, все - фикция? Ну, хорошо же, ну хорошо!
Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж курбастенькая она, Варюша,- тумбочка, правда. Все равно, пусть.
- Будем, Варюша, с вами играть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до...
Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Играют. Все - слышно - все до капельки слышно наверху.
Ему все равно, ему весело. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Все кончено, все.
Солнце ушло. Небо - пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер закатный.
Перед уходом - мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен!
И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному... Ну как же теперь, как?
- Ко-оля, Ко-оля!
Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте...
Но справа из-за угла - веселый визг. Да, это она, курбастая, а за нею... А за нею - вдогонку - Коля. Ой, зачем же он, зачем он?
Догнал, ухватил - и туда, под темный навес - и... Под навесом темно.
Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы - и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох.
Теперь надо... теперь уж пора, все равно.
Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в... И жаль. Чего? Себя? Или ясной весны?
Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать...
И тихим, сломленным голосом Настя зовет:
- Коля!
Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну.
- Вы? Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы... мы играем.
Крепче держится Настя за подоконник.
- Я ничего, Коля - я только... Ведь мать сейчас поедет... Она хотела сказать вашему директору про сегодняшнее утро.
И теплится Настя: Вот, услышит он сейчас: утро - и вспомнит, и все будет...
- Сегодняшнее утро? Вот пустяки-то! - Коля смеется. Пустяки? Господи, это пустяки!
- А ваша мать с мопсом уехала, я видал. Ни к какому, значит, не к директору, а кататься. С мопсом-то - к директору? Хо!
Настя задернула занавеску. Стыд-стыд - стыд! И хуже всего, что мать - с мопсом...
Но смиряет себя: теперь, как перед причастием, надо простить. И его тоже. Потом - подождать, пока совсем стемнеет...
И стоя за занавеской - Настя шепчет:
- Милый Коля, я тебя прощаю. Господи, помоги простить, помоги все простить!
Драгоценная, прозрачная, спускается ночь за окном, тонкая, гнется, тонкая - без теней, без шепота листьев. Нежно-зеленая трава затуманивается грустью, чуть-чуть лиловеет. Страшно деревьям шевельнуться: не поцарапать бы голою веткой прозрачное небо. В сумраке улицы где-то мальчишки кричат звонкими голосами, доигрывают в бабки на просохшей за день дорожке, приглядываются к чуть видным, белым на земле и звенят битками. На минуту замолкли - и совсем тихо, прозрачно.
И останавливаются на улице двое идущих под руку. Неведомо, кто они: в апрельскую ночь мало ли бродит околдованных? Останавливаются двое неведомых: сил нету дальше идти - так хорошо. Смотрят на белые, далекой зарей чуть алеющие дома с раскрытыми окнами. Сил нет: садятся наземь, проводят по траве ненароком - и вот мокрые руки - в апрельской росе. Так хорошо приложить к горячим щекам...
Неясно и нежно зовет мальчика ночь. Выходит из дому,- там зажгли уж огни. Вдыхает отраву апрельских рос. Минутку стоит так, пьянея. Протирает застланные странным туманом глаза, бежит к Настиному окну, спотыкается, протягивает вверх руки и зовет, ему кажется - один он и слышит:
- Настя! Настя же!
Настя вздрагивает, поднимается с подушки.
- Настя. Вот, я стану на колени, хочешь? Я стал. Только не молчи, не молчи. Ведь я тебя лю-люблю... А то, что я сделал.
Снова жить - бросилась Настя к окну. Хлынула теплая волна слез, затопила.
- Мама меня... И вы - и вы - еще... А мне завтра попра... поправляться...
И катятся между пальцев - катятся драгоценным жемчугом слезы, падают вниз.
- Настя! Милая! Вот, ведь я знаю, знаю же, если бы я был с тобой, ты бы простила, ведь я бы тебя, ведь я бы... не знаю что!
Где-то сзади открыли окно, глядят и смеются. Ну и пусть, ничего сейчас не стыдно, все для Коли - фикция, и не встанет он с белеющих каменных плит.
Со слезами Настя мешает смех, вся нагибается из окна вниз, протягивает руки:
- Милый мой... Нет, не достану, не могу тебя достать!
Секунду молчит. Увидела: наклонились сверху над ней неяркие, весенние звезды. Обрадовалась, вспомнила:
- Коля, а ты знаешь? Ведь я хотела за тебя броситься вниз, вот сюда. Теперь бы уж бросилась. Звезды, погляди...
Из открытого напротив окна - смеются. Ах, пусть смеются: они не понимают, большие, не могут, бедные, понять.
1912