Бунин Деревня
СОДЕРЖАНИЕ: Бунин. Деревня Ничипоров И. Б. Повесть Деревня (1910) Над повестью Деревня Бунин работал в 1909-1910 гг., а в марте – ноябре 1910 г. произведение публиковалось в журнале Современный мир, вызвав своей остротой и страстной полемичностью самые разноречивые отзывы.Бунин. Деревня
Ничипоров И. Б.
Повесть Деревня (1910)
Над повестью Деревня Бунин работал в 1909-1910 гг., а в марте – ноябре 1910 г. произведение публиковалось в журнале Современный мир, вызвав своей остротой и страстной полемичностью самые разноречивые отзывы. Постигая быт и бытие русской деревни времен революции 1905-1907 гг., писатель выразил глубинные прозрения о русском характере, психологии крестьянства, метафизике русского бунта, а в конечном итоге – сбывшееся в исторической перспективе пророчество о России.
Изображаемая деревня – Дурновка – выступает в повести в качестве символического образа России в целом: Да она вся – деревня…! (3,70) – как замечает один из героев. Образ России и русской души, в ее светлых и темных, но почти всегда трагических основах, раскрывается в разветвленной системе персонажей, полифункциональных пейзажных образах, а также в общей архитектонике произведения.
В центр системы персонажей выдвинуты во многом антитетичные друг по отношению к другу образы братьев Тихона и Кузьмы Красовых, чьи судьбы, при всех индивидуальных различиях, сращены в темных глубинах родового предания о прадеде, деде и отце: изображенное уже в первых строках, оно являет ужасающую подчас иррациональность русского характера и задает основной тон дальнейшему повествованию. Значительную роль играют в повести и второстепенные, эпизодические персонажи, воплощающие, как, например, в случаях с Дениской или Серым, ярчайшие типы, как бы выхваченные автором из недр уездной среды.
Существенной чертой сознания братьев Красовых становится их способность, поднявшись над единичными явлениями действительности, увидеть в них влияние глобальных исторических сил, философских закономерностей бытия.
Художественный характер Тихона, ставшего волею судьбы владельцем нищающего дурновского именьица, интересен неординарным соединением практического делового ума и глубоких интуиций психологического и национально-исторического плана. Семейная драма приводит героя к трагедийному самоощущению человека, выпавшего из родовой цепи: Без детей человек – не человек. Так, обсевок какой-то… (3,14). Подобное индивидуальное мирочувствие рождает целый комплекс сложных, спутанных дум героя о народном бытии. Многократно используя форму несобственно-прямой речи Тихона, автор через его горестный и пронзительный взгляд раскрывает трагические парадоксы национальной действительности – как в случаях с тягостной нищетой уездного города, на всю Россию славного хлебной торговлей, или с нелегкими раздумьями о специфике русской ментальности: Чудной мы народ! Пестрая душа! То чистая собака человек, то грустит, жалкует, нежничает, сам над собою плачет… (3,64). Столь характерный для ранней бунинской прозы авторский лиризм уходит здесь в глубины художественного текста, уступая место внешне объективной эпической манере, и растворяется в проникновенных внутренних монологах героев.
Потрясенная обезбоженной реальностью русской жизни, душа Тихона погружается в процесс мучительного самопознания. Особенно примечательно изображение потока сознания героя, разворачивающегося на грани сна и яви. Обостренно чувствуя, что действительность была тревожна, что все сомнительно, он беспощадно фиксирует язвы национального бытия: утрату духовных основ существования (не до леригии нам, свиньям), отторгнутость России от европейской цивилизации (а у нас все враги друг другу). Суровым испытанием всей прожитой жизни на прочность и осмысленность становятся для Тихона думы о смерти, проступающие в дискретном психологическом рисунке.
В жажде небудничного, которая особенно наглядна в притчевом рассказе героя о стряпухе, износившей нарядный платок наизнанку, Тихон балансирует между стремлением приобщиться к духовному знанию о бессмертии души (эпизод посещения кладбища) и гибельным упоением стихией назревающего бунта (восхищала сперва и революция, восхищали убийства), дурновской деструктивностью, что в конечном счете становится одной из точек сближения братьев Красовых.
Параллельно изображается в повести и жизненный путь Кузьмы, бывшего, в отличие от предприимчивого брата, анархистом, поэтом надсоновского толка, в чьих жалобах на судьбу и нужду сказались мучительные блуждания русского духа, с трагичными последствиями для себя подменившего позитивное духовное содержание изнуряющим самобичеванием. Не менее остро, чем у Тихона, в размышлениях Кузьмы, его речах, спорах с Балашкиным звучат критические оценки гибельных сторон национального характера (есть ли кто лютее нашего народа, историю почитаешь – волосы дыбом станут и др.). Кузьма тонко улавливает в народной массе усиление брожения, смутных умонастроений, социальной конфронтации (сцена в вагоне). Проницательно видя в Дениске нарождающийся новенький типик люмпенизированного, духовно безродного пролетария, Кузьма через силу, однако, благословляет Молодую на убийственное замужество и демонстрирует этим полное бессилие противостоять абсурду скатывающейся к роковой черте русской жизни.
Картина национальной действительности в преддверии революционного хаоса дополняется и целом рядом массовых сцен (то бунтующие, то гуляющие у кабака крестьяне), а также примечательной галереей второстепенных и эпизодических персонажей. Это и утопическое сознание Серого (будто все ждал чего-то), которое проявилось в эпизоде пожара и сцене с утонувшим боровом, перекликающейся с сюжетными перипетиями рассказа Горького Ледоход; и будущий исполнитель революционного насилия революцанер Дениска, носящий с собой книжку Роль пролетарията в России. С другой стороны – это загадочный во многом образ Молодой, судьба которой (от истории с Тихоном до финальной свадьбы) являет пример жесточайшего дурновского глумления над красотой, что определенно просматривается в символической сцене насилия над героиней, совершенного мещанами. Среди эпизодических персонажей обращают на себя внимание индивидуализированные образы дурновских мужиков, в чьем бунте автор видит проявление все той же русской жажды преодолеть ненавистные будни, а также бездумное следование общей инерции народной смуты (вышло распоряжение пошабашить, взбунтовались мужики чуть не по всему уезду). В этом ряду – и Макарка Странник, и Иванушка из Басова, и караульщик Аким: каждый из них по-своему – кто в загадочных прорицаниях, кто через погружение в стихию народной мифологии, кто в истовом молитвенном фанатизме – воплощает неутоленную тоску русского человека по Высшему, надвременному.
Характерной особенностью композиционной организации повести стало преобладание статичного панорамного изображения действительности над линейной сюжетной динамикой. С этим связана значительная художественная роль ретроспекций, вставных эпизодов и символических сцен, порой заключающих в себе притчевый потенциал, а также развернутых, насыщенных экспрессивными деталями пейзажных описаний.
К числу важнейших вставных эпизодов в повести может быть отнесен с упоением рассказываемый работниками Жмыхом и Оськой скабрезный анекдот о христианском захоронении кобеля в церковной ограде, который явил пример неостановимой десакрализации религиозных ценностей в простонародном сознании, падения авторитета духовной власти в эпоху межреволюционной смуты. В иных вставных эпизодах с неожиданной стороны высвечиваются судьбы фоновых персонажей, грани национального сознания – как в случае с невесткой, разваливающей пироги на похороны не умершего еще Иванушки из Басова, или в близкой ситуации с покупкой дорогого гроба для захворавшего Лукьяна. Утеря благоговейного отношения русского человека к смерти явлена в бунинской повести в заостренной, едва ли не гротескной форме и знаменует усиление разрушительных тенденций в народном характере.
Разнообразны художественные функции пейзажных описаний в Деревне. В основной части произведения преобладают социальные пейзажи, дающие подчас в сгущенном виде панораму пещерных времен уездного бытия. Так, глазами Тихона с щедрой детализацией выведен фрагмент деревенского пейзажа, где появление мужика дорисовывает общий моральный дух обнищавшего крестьянства: Грубо торчала на голом выгоне церковь дикого цвета. За церковью блестел на солнце мелкий глинистый пруд под навозной плотиной – густая желтая вода, в которой стояло стадо коров, поминутно отправлявшее свои нужды, и намыливал голову голый мужик… (3,24). Далее описание пещерных времен деревни предстанет сквозь призму взгляда Кузьмы, обогащаясь психологической подоплекой: Но грязь кругом по колено, на крыльце лежит свинья… Старушонка-свекровь поминутно швыряет ухватки, миски, кидается на невесток… (3,80). С другой стороны, бунинское глубоко лиричное чувство уездной России с неповторимых ритмов ее жизни прорывается в выпуклой детализации: В соборе звонили ко всенощной, и под этот мерный, густой звон, уездный, субботний, душа ныла нестерпимо… (3,92).
По мере углубления автора и его героев в постижение не только социальных, но и мистических основ порубежной русской действительности меняется фактура пейзажных образов. В пейзажных описаниях, данных глазами Кузьмы, конкретно-социальный фон все отчетливее перерастает в надвременное обобщение, насыщенное апокалипсическими обертонами: И опять глубоко распахнулась черная тьма, засверкали капли дождя, и на пустоши, в мертвенно-голубом свете, вырезалась фигура мокрой тонкошеей лошади (3,90); Дурновка, занесенная мерзлыми снегами, такая далекая всему миру в этот печальный вечер среди степной зимы, вдруг ужаснула его… (3,115). В финальном же символическом пейзаже, сопровождающем описание абсурдистски окрашенного эпизода свадьбы Молодой, эти апокалипсические ноты усиливаются и, невольно предвосхищая образный план блоковских Двенадцати, знаменуют горестные пророчества автора об устремленной к гибельному мраку русской истории: Вьюга в сумерках была еще страшнее. И домой гнали лошадей особенно шибко, и горластая жена Ваньки Красного стояла в передних санях, плясала, как шаман, махала платочком и орала на ветер, в буйную темную муть, в снег, летевший ей в губы и заглушавший ее волчий голос… (3,133).
Таким образом, в Деревне развернулось глубоко трагедийное полотно национальной жизни поры кануна потрясений. В авторском слове, в речах и внутренних монологах многих персонажей запечатлелись сложнейшие изгибы русской души, получившие в произведении емкое психологическое и историософское осмысление. Эпическая широта и объективность повести заключают в себе страстный, до боли пронзительный авторский лиризм.