Эссеистика ИАБунина в жанровом контексте модернизма
СОДЕРЖАНИЕ: Эссеистика И.А.Бунина в жанровом контексте модернизма Ничипоров И. Б. Приметной стороной литературного и культурного развития в Серебряном веке явилось движение к сплаву различных форм творческой мысли: собственно художественной, философской, публицистической. Тяготением литературного сознания к жанрово-родовому синкретизму объясняется и выдвижение на авансцену жанра эссе.Эссеистика И.А.Бунина в жанровом контексте модернизма
Ничипоров И. Б.
Приметной стороной литературного и культурного развития в Серебряном веке явилось движение к сплаву различных форм творческой мысли: собственно художественной, философской, публицистической. Тяготением литературного сознания к жанрово-родовому синкретизму объясняется и выдвижение на авансцену жанра эссе.
Актуализация эссеистики в начале XX в. происходила прежде всего в широком поле модернистской культуры и явлений, так или иначе с ней рифмующихся. Яркое воплощение эссе получило в творчестве Д. Мережковского, А. Ремизова, М. Цветаевой, В. Ходасевича, К. Бальмонта, отчасти З. Гиппиус и других.
Жанр эссе постепенно вызревал и в творчестве Бунина, будучи на содержательном уровне связанным с углублением творческой саморефлексии писателя. Черты художественно-философского эссе исследователи справедливо находят в его лирической прозе 1920-х гг. - рассказах Ночь, Несрочная весна и др. Именно на 1920-е гг. приходится заметная активизация бунинских интуиций о философии творчества, внутреннем составе художнической натуры, которая стимулировала жанровые искания писателя. В плоскости поэтики жанрообразования в творчестве Бунина выстраивается единая цепь, спаянность звеньев которой подчинена усилению роли авторской субъективности, обогащению способов лирического самовыражения: малая лирическая и лирико-философская проза – лирический роман – эссе.
В модернистской эстетике возникает потребность теоретического обоснования жанровой формы эссе. Это осуществлено, в частности, Д. Мережковским в предисловии к сборнику Вечные спутники. Говоря об эссе – критических очерках, автор формулирует лежащий в их основе принцип субъективной критики. В постижении живой души писателя приоритетным для Мережковского является творческий диалог двух индивидуальностей: художника и эссеиста, критика, как представителя известного поколения. С преобладанием принципов лирического воплощения авторского я связана, по Мережковскому, и ассоциативная архитектоника эссе. Он подчеркивает между фигурами спутников – не внешнюю, а субъективную внутреннюю связь в самом я, в миросозерцании критика... . Заявленные Мережковским жанровые принципы эссе с достаточной полнотой воплотились в его творческой деятельности, и прежде всего - в Вечных спутниках. В центре каждого из разделов (Флобер, Достоевский, Гончаров, Пушкин) находится эссеистская интерпретация личности художника, его произведений, прорисовывающаяся сквозь мозаику цитат. Портреты вечных спутников культуры пронизаны токами авторской субъективности, его размышлениями о религиозном сознании, религиозных корнях творчества. Здесь вступают в действие механизмы мифологизации культуры, именно в плоскости мифомышления происходит создание своего, индивидуально увиденного образа личности, как бы заново сконструированной и понятой . И это – универсалия эссеистики Серебряного века: у Мережковского моделируется мифология мировой истории и культуры; у Ремизова (Огонь вещей) - векового пути русской литературы, в эссе Цветаевой сквозной становится мифологема Поэта, Времени и т.д. Это сопряжено с важнейшим качеством самосознания культуры эпохи: напряженный поиск своего я в другом, в мировом культурном пространстве - и жанр эссе в значительной степени способствовал подобному поиску.
Лирическая стихия отчетливо проявилась в прозе М. Цветаевой, центральное место в которой принадлежит эссеистике.
Мотивы цветаевской эссеистики прорастают из глубин ее лирического миропереживания. Содержательным ядром эссе Цветаевой выступают ее статьи о поэтах (Мой Пушкин, Пушкин и Пугачев, Живое о живом, Пленный дух и др.). В сопоставлении с Мережковским и даже Ремизовым, у Цветаевой заметно возрастает степень субъективации повествования, что делает его принципиально не-хронологичным: Первое, что я узнала о Пушкине, это - что его убили (Мой Пушкин); Вожатого я ждала всю жизнь, всю свою огромную семилетнюю жизнь... (Пушкин и Пугачев) . В раздумьях Цветаевой о судьбах поэтов-современников (Волошин, Белый) мифопоэтический аспект (огнеиспускаемость Макса, миф танцующего Белого и т. д.) соединяется с жестовой пластикой, изустностью, стихией живого диалога. Лирическая природа цветаевской эссеистики проступает и в повышенной экспрессивности стиля. Это выражается в проникновенных обращениях к герою; подчас в буквальном совпадении с образностью лирики, ассоциативности повествовательной структуры, зиждущейся на законе тесноты поэтического ряда.
В жанре эссе у модернистов отчетливо проявились черты синтезированного мифомышления при прочтении явлений культуры, раскрывалась множественность авторского я, различными путями соотнесенного с не-я, расширялась область субъективного восприятия. Лирическая экспрессия выразилась здесь на уровне композиции, стилистики. Для нас модернистская эссеистика важна как тот жанровый контекст, с которым было типологически связано творчество Бунина, эволюционировавшее на позднем этапе именно в сторону жанра эссе (Освобождение Толстого, 1937; О Чехове, 1953 - незаверш.).
Непосредственной подосновой бунинских эссе стали глубокое преклонение перед личностью Толстого и дружба с Чеховым. В Освобождении Толстого главный упор сделан на онтологическую интерпретацию биографии писателя (в особенности заключительной ее фазы), на толстовскую философию, воплотившуюся в образной ткани его произведений. С Чеховым Бунина связывало разностороннее личное, бытовое знакомство, поэтому в эссе о нем сильнее представлен мемуарно-биографический план.
В творческом сознании Бунина шло постепенное формирование целостного восприятия фигуры Толстого, отразившееся в дневниковых записях начала 20-х гг. как самого писателя, так и В.Н. Муромцевой.
Позднее к опыту Толстого Бунин возвращается в Жизни Арсеньева, где это обращение вызвано недоуменным восхищением как перед силой толстовского чувствования прелести земного естества, так и в не меньшей степени перед его пронзительными интуициями о тайне смерти. Залогом внутреннего притяжения к Толстому было восприятие им тайны бытия - под знаком смерти. Этот объединяющий заряд заключен в многозначном образе освобождения, давшем название эссе, - искомого и Толстым и Буниным освобождения от страха смерти, власти времени и пространства.
Если в эссеистике Цветаевой актуализация образа автора достигалась за счет слитности эссе с ее лирическим дискурсом, то у Бунина авторское сознание, определяющее весь строй Освобождения Толстого, проявляется в сквозных, идущих от его лирико-философской прозы, бытийных интуициях – о Прапамяти, жизни и смерти, нерациональных путях познания действительности, об отношении к чувственной стороне мира, тайне творчества.
Лейтмотивом многих приводимых в эссе записей Толстого становится мысль о недостаточности рационального способа познания мира; конечном предназначении бытия, выходящем за рамки постижимого. Подчеркивая обостренное ощущение великим реалистом ограниченности разума, Бунин решительно оспаривает тезис о Толстом - сыне позитивного века и... позитивисте (114) .Во внутреннем составе Толстого автор видит драматичное столкновение недюжинной энергии аналитического разума и мощных прозрений об иррациональности бытия. Для автора эссе личность Толстого выступает как своеобразное пространство стыка двух эпох - XIX и XX столетий, что было чрезвычайно значимым для творческой самоидентификации самого Бунина, переосмыслившего реалистические традиции XIX в.
В толстовских высказываниях о душе, тайне творчества Бунин настойчиво подчеркивает влияние глубинных слоев Прапамяти, воспринимавшееся им в качестве типологического свойства истинно художнической натуры. В раздумьях Бунина об одаренности художника способностью перевоплощаться... живой и особенно образной (чувственной) памятью (40) звучат прямые автореминисценции из рассказа Ночь (1925), которые усиливают субъективацию повествования и позволяют воспринять данное эссе как итог творческой саморефлексии Бунина.
Важна принципиальная нелинейность дискурсивного пространства произведения, его ассоциативно-лейтмотивная организация. Повествование развивается не за счет сюжетной последовательности, но в ассоциативных связях лейтмотивов, на основе концентрических кругов. Так, например, Бунин трижды возвращается к описанию последнего ухода Толстого из Ясной Поляны - вначале почти поминутно прослеживает путь, лежавший через Оптину пустынь, Шамардинский монастырь, а позднее дополняет это описание тонкими психологическими штрихами, дорисовывающими картину тревожно-радостной поспешности в движении к искомому духовному освобождению.
интезированная форма повествования включает в себя рассказ о кульминационных эпизодах жизни Толстого, комментированное прочтение художественных текстов, дневниковых записей, в обработке и представлении которых ощутима рука самого Бунина, сопрягающего с приводимыми фрагментами собственные интуиции. Это и рассмотрение воспоминаний о Толстом, суждений аналитиков его личности и творчества, и, наконец, прямые авторские размышления, выступающие главным фактором целостности размышления. По-лирически вольно Бунин варьирует ритмику повествования, от углубленных философских раздумий обобщенного характера переходя к личным воспоминаниям о юношеских мечтах встретиться с Толстым, временном сближении с толстовцами в Полтаве, волнующих деталях первой встречи - все это, придавая эссе лирическую подсветку, избавляет его от излишнего теоретизма. И здесь давние бунинские чаяния преодолеть условность художественной формы находили свершение благодаря типологическим жанровым признакам эссе: по словам М. Эпштейна, особая правдивость эссеистики связана с тем, что она не только сплавляет общую идею с чувственным образом, но их вместе с протекающей реальностью... реальностью личного опыта .
Жанровый синтез в Освобождении Толстого соотносится с межродовым взаимопроникновением эпического и лирического элементов. Эпичны здесь наличие сюжетов, получающих религиозно-философское освещение; подобие объективно-повествовательной манеры. Однако непосредственные сюжетные связи оказываются все-таки вторичными - глубинные сцепления между событиями уходят корнями в лирико-медитативную сферу, где почти невидимыми становятся грани, разделяющие субъект и объект изображения. Более того, лирический элемент ощутим и в тональности авторской речи, ее повышенной выразительности (изобилие вопросов, восклицаний и т.д.), доходящей во многих местах до экстатической напряженности. Синтез эпоса и лирики в бунинском эссе открывал широкие возможности обобщения: один жест, одна реплика, одна дневниковая запись, пропущенные сквозь призму авторской субъективности, вели к онтологическому знанию о личности и мире.
Интересной реализацией эссеистского жанра стала в творчестве Бунина и незавершенная книга О Чехове.
Внешней канвой эссе явилось воссоздание жизненного пути Чехова, характеристика его отдельных эпизодов. За обманчиво объективным повествованием о первых встречах двух писателей в середине 1890-х гг. в Москве, Ялте проступают таинственные черты внутреннего склада Чехова, которые в потоке бунинских интуиций обретают отчетливую связь с аспектами наследственности и Прапамяти.
По мере развертывания повествования в суждениях Бунина о Чехове все ярче обнаруживаются свойства творческой личности автора, стремящегося дать итоговую оценку своих отношений с классикой. Бунин акцентирует внимание на глубине собственных связей с Чеховым, что и становится доминирующим углом зрения на все изображаемое. Вспоминая о начале чеховского пути в литературе с работы в юмористических журналах, Бунин усматривает здесь истоки движения к экспрессивной сжатости прозаической формы - общей для обоих художников: Писание... в Будильниках, Зрителях, Осколках - научило его маленькому рассказу: извольте не переступить ста строк! И тут же автор добавляет - о себе: Меня научили краткости стихи (149).
Глубинным основанием родства Бунина с Чеховым и как следствие - лирической близости автора и героя эссе - предстает в книге антиномизм мироощущения. В творческом темпераменте Чехова Бунин неоднократно выделяет свойственное и ему соединение внешней сдержанности (156), совсем особой холодности с силой восприимчивости, затаенной страстностью натуры. Более того, у Чехова, как и самого Бунина, антиномизм, знаменующий удивление перед загадкой жизни, становится модусом осмысления онтологических проблем.
Разговор о Чехове стал для Бунина и очередным поводом высказать свое неприятие декандентов, модернистов, хотя степень полярности Чехова и нового искусства Серебряного века автор все же изрядно абсолютизирует. С другой стороны, упоминание о модерности самого Бунина относительно классических принципов письма, например, в плане организации повествования, функций детали и ее соотношения с сюжетом, звучит в произведении из уст Чехова: Писал ли я Вам насчет Сосен? - Это очень ново, очень свежо и очень хорошо, только слишком компактно, вроде сгущенного бульона (179). Очевидно, что в бунинском эссе просматривается диалектика авторской самоидентификации в отношении и к классической традиции, и к новейшим чертам художественного мышления.
Таким образом, в Освобождении Толстого и эссе О Чехове художественная структура насквозь лирична: именно авторская личность, осмысляющая себя в соотнесенности с культурным хронотопом прошлого и настоящего, выступает как ядро эссе. И именно позиция Бунина относительно героев этих эссе, их философских и эстетических воззрений, предопределяет жанровую специфику данных произведений, близкую во многом модернистской эссеистике.