Мои впечатления от поэмы Владимира Маяковского Облако в штанах
СОДЕРЖАНИЕ: Разбирая эту поэму, можно представить Маяковского, вышагивающего по берегу бухты и чеканящего на песчаном пляже в Куоккале строки Облака в штанах под ритм своих могучих шагов. На сыром песке остаются следы немалых сапог, в сознании поэта рождаются бессмертные стихи. Скоро Маяковский прочитает свою программную вещь Горькому, и внешне суровый автор пьесы На дне будет лить слезы, как маленький ребенок, познав потрясение от интересной поэмы.Разбирая эту поэму, можно представить Маяковского, вышагивающего по берегу бухты и чеканящего на песчаном пляже в Куоккале строки Облака в штанах под ритм своих могучих шагов. На сыром песке остаются следы немалых сапог, в сознании поэта рождаются бессмертные стихи. Скоро Маяковский прочитает свою программную вещь Горькому, и внешне суровый автор пьесы На дне будет лить слезы, как маленький ребенок, познав потрясение от интересной поэмы. Это будет в 1915 году.
Облако в штанах не такая уж крупная по объему поэма. Но она действительно высится над всем творчеством Маяковского, и над современной ему поэзией 1913-1915 годов. В ней такой масштаб, такой исполинский размах, такой взлет в поднебесье, что слово громада становится оправданным.
В поэме изображается громада-любовь и громада-ненависть. Есть здесь и немало приземленных эпизодов, низменных поступков, сниженных образов. Само облако опускается вниз до уровня человеческих штанов, и слово переосмысляется поэтом. Но все равно я постоянно ощущаю возвышенное начало в поэме. Это именно громада, равная самому поэту. В нее вошли в сжатом, концентрированном виде многие мотивы ранней лирики Маяковского.
Для поэмы специфично противопоставление поэта толпе, идеальный образ лирического героя (иду красивый, двадцатидвухлетний). Здесь и мир низменных вещей и явлений, и жертвы города, и музыкальные образы, и гротескная фигура вывернутого человека с одними сплошными губами.
Маяковский сознательно подчеркивает преемственность с ранним творчеством, замечая в своих резких и афористически емких строках:
Мною опять славословятся
мужчины, залеженные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
Компоненты даны крупно, с превышением привычных размеров. Дождинки гримасу громадят, напоминая Везувий, Нотр-Дам. Но и лирический герой огромен: жилистая громадина, глыба, громадный. Я вижу борьбу великанов. Кто же победит? Герой стонет, корчится, скоро криком издернется рот. Глаголы передают страдание и отчаяние его. А тут еще расширились, расшатались, разыгрались нервы. Маяковский переводит этот известный фразеологизм в метафору (спрыгнул нерв), которая порождает уже целую цепочку развернутых метафор. И вот нервы влюбленного мечутся, танцуют, скачут, так что и у них уже подкашиваются ноги.
Изумительно передано томительное ожидание свидания. И вот, наконец, Мария приходит и сообщает, что выходит замуж. Резкость и оглушительность известия поэт сравнивает с собственным стихотворением Нате. Кражу любимой — с похищением из Лувра Джоконды Леонардо да Винчи. А самого себя — с погибшей Помпеей.
Во второй части тетраптиха тема любви получает новое решение: речь идет о любовной лирике, преобладающей в современной Маяковскому поэзии. Поэзия эта озабочена тем, чтобы воспевать и барышню, и любовь, и цветочек по росам. Темы эти мелки, а поэты, которые размокли в плаче и всхлипе, мелки вдвойне. Они выкипячивают, рифмами пиликая, из любви и соловьев какое-то варево.
Здесь поэт обращается к теме искусства. Оно, по мнению Маяковского, в буржуазном обществе антинародно и античеловечно. Оно существует само для себя и не озабочено страданиями людей. Оно не хочет видеть, как улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать. Более того, поэты сознательно бросаются от улицы, ероша космы. Поэт вновь населяет ее персонажами своей ранней лирики. Крик толчком стоит из глотки. Придавленные пролетками и такси, бедняки заполняют площадь. Улица присела и заорала Идемте жрать! Но есть нечего.
Поэты боятся уличной толпы, ее проказы. Между тем люди города чище венецианского лазорья, морями и солнцем омытого сразу! Лирический герой тоже оказывается поэтом и — в противовес буржуазным златоустам и поварам варева — присоединяется к жертвам города, заявляя
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи
Поэт противопоставляет нежизнеспособному искусству подлинное, пиликающим поэтикам — самого себя: Я — где боль, везде. Обращаясь к простым людям, поэт заявляет: Вы мне всего дороже и ближе. Он гордится людьми, считая, что они держат в своей пятерне миров приводные ремни! и сами творцы в горящем гимне. Для них он и создает свои строки.
Вновь происходит схватка великанов. Город дорогу мраком запер, выставил громадные вавилонские башни Круппов, Голгофы, тысячу тысяч Бастилий, своих великих (Заратустру, Гете). В противовес всем им выступает Поэт, предтеча шестнадцатого года, — по его мнению, года революций. Он, словно Данко, готов вытащить душу, растоптать ее — и окровавленную дать, как знамя. А за ним видится идеальный образ идущего через горы времени, которого не видит никто. За этими двумя спасителями — будущее. Вместе с ними пришло время иного искусства, иных гимнов и ораторий. Поэтому герой объявляет мир криком: долой ваше искусство, искусство пошлости и камерной замкнутости!
Нам, здоровенным,
с шагом саженным,
надо не слушать, а рвать их —
их, присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
Но взаимопонимания нет, согласие не дано, близости не наступает. Мария — это не хрупкая Тамара. Она не гибнет, но душу ее забирает какой-то современный ангел. А на долю Поэта-Демона достается его кровавое сердце, которое несет он, как собачка… несет перееханную поездом лапу.
Завершение поэмы — картина безграничных пространств, недостигаемых высот и масштабов. Сияют зловещие звезды, высится враждебное небо. Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо. Она не слышит, как идет горестно, но гордо Поэт, волоча через жизнь миллионы огромных чистых Любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят.