Образ советского обывателя в песенной поэзии Александра Галича
СОДЕРЖАНИЕ: Ничипоров И. Б. В песнях В.Высоцкого и Б.Окуджавы, Ю.Визбора и А.Городницкого, А.Галича и А.Дольского, Ю.Кима и Е.Клячкина разными художественными путями выразились ментальный склад современника, кардинальные исторические сдвиги и катаклизмы срединных десятилетий века и современности.Ничипоров И. Б.
В песнях В.Высоцкого и Б.Окуджавы, Ю.Визбора и А.Городницкого, А.Галича и А.Дольского, Ю.Кима и Е.Клячкина разными художественными путями выразились ментальный склад современника, кардинальные исторические сдвиги и катаклизмы срединных десятилетий века и современности.
В бардовском многоголосии наследие Александра Галича (Александр Аркадьевич Гинзбург, 1918 – 1977) заняло совершенно особое место. Начинавший свой творческий путь во второй половине 1930-х гг. как вполне благополучный советский драматург и поэт, прошедший через участие в студиях К.Станиславского и А.Арбузова, с переломных 1960-х гг. он постепенно становится создателем песенно-поэтического эпоса – по словам В.Шаламова – энциклопедии нашей жизни, в которой философская глубина соединилась с освещением изнаночных, зачастую болезненных сторон русской истории и современности, порабощенного тоталитарными догмами индивидуального и общественного сознания. Его поздняя поэзия, включая и творчество эмигрантского периода, при всей художественной самобытности, наряду со многими произведениями В.Высоцкого, Ю.Кима и др. стала органичной составляющей трагедийно-сатирического направления в авторской песне, которое в полноте выразило вольный, неподцензурный дух бардовского искусства.
Характерная для синтетической бардовской поэзии тенденция к созданию разноплановой персонажной сферы применительно к творчеству Галича оказалась ключевой. В его многогеройном и многоголосом песенном мире выведена панорама характеров и типов – пестрых по своему социально-психологическому складу. В ролевой поэзии Галича именно этим в той или иной степени дистанцированным от авторского я персонажам передается право вести повествование; нередко в коллизиях их частных судеб, запечатленных в сказовом слове героев, отражаются грандиозные контроверзы национального бытия – будь то старый конармеец (Рассказ старого конармейца), представитель бюрократической номенклатуры (Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева…) или даже сам вождь (Поэма о Сталине)…
В многоуровневой персонажной характерологии песен Галича в качестве одного из центральных выступает образ советского обывателя, от лица которого в ряде песен выстроено повествование. Данное социально-психологическое явление в произведениях Галича гетерогенно: чаще всего это представители простонародной среды, как, например, бывшие заключенные, советские рабочие, служащие и т. д.; но вместе с тем носителями обывательского сознания могут выступать и герои, имеющие немалый социальный статус, – как директор антикварного магазина (Баллада о том, как едва не сошел с ума директор антикварного магазина…) или депутат горсовета Клим Петрович Коломийцев. Художественная сверхзадача поэта-певца при изображении социальных характеров обозначенного ряда заключалась в исследовании глубин народного сознания; того, как – подчас в мифологизированном виде – восприняты этим сознанием официальные идеологические схемы и реалии повседневного бытия. В обывательской психологии и порожденной ею вторичной мифологии о советской жизни Галичу важно отыскать как признаки духовного увечья, несвободы, так и парадоксальное, часто инстинктивное противопоставление душевной искренности, выхолощенных из социальной действительности ценностей общечеловеческого порядка – клишированному тоталитарному дискурсу.
Одно из первых произведений, где Галичем создается пока еще во многом собирательный образ обывателя, – песня Атлант, или баллада про майора Чистова (1966).
В бытовом, внешне незатейливом повествовании рассказчика проступает фантасмагорическая реальность тоталитарной действительности. Фантастический сон героя (Мне приснилось, что я – атлант, // На плечах моих – шар земной!) и особенно чудесное прозрение содержания этого сна майором Чистовым, // Что заведует буквой Ге раскрывают бытие рядового обывателя в условиях несвободы. Образ рассказчика здесь двупланов, ибо в его сне о себе как атланте, с одной стороны, проявилась зависимость от советской человекобожеской утопии, но с другой – способность души к полету в спонтанном порыве творческого вдохновения. Подобная несводимость героя к однозначной роли передана в его сказовой, эмоционально двунаправленной речи, где сквозь готовность к самоподавлению ради существования в Системе (И часам к десяти ноль-ноль // Я и вовсе тот сон забыл) диссонирующей нотой прорывается ироническое восприятие этой Системы, неосознанное для себя самого недоверие к ней:
И открыл он мое досье,
И на чистом листе, педант,
Написал он, что мне во сне
Нынче снилось, что я – атлант[1]
В песнях Галича образ обывателя прорисовывался и в ракурсе коллективного повествования – как, например, в Балладе про маляров, истопника и теорию относительности (1962), где уже в игровом заглавии, тип которого был весьма распространен у Галича и в бардовской поэзии вообще, намечен иронический модус авторской мысли.
Основным предметом изображения становится здесь мышление рядового советского обывателя – маляра, ведущего рассказ как от собственного лица, так и от имени напарника, что придает повествованию расширительное звучание. Через анекдотическое происшествие в виде сообщения истопником ужасной истории о том, как наши физики проспорили // Ихным физикам пари, в запечатленной пластике просторечного произношения героев (чуйствуем, чтой-то, ихным, полуклиника) в полноте раскрылись ментальные черты homo sovieticus. Сознание героев, утратившее в результате катастрофических изломов национальной истории духовную укорененность, оказывается деформированным под воздействием шор официальной пропаганды, в результате чего оно приобретает утопическую, мифогенную природу. Официозные, лжемессианские лозунги об априорном превосходстве советского над западно-капиталистическим, попадая на почву обывательского мироощущения, порождают множество фобий в отношении к окружающему миру. Планетарный размах судьбоносных экспериментов полностью вытесняет из поля зрения персонажей масштаб повседневной действительности, накладываясь на традиционные слабости национального характера:
Все теперь на шарике вкось и вскочь,
Шиворот-навыворот, набекрень:
И что мы с вами думаем день – ночь,
И что мы с вами думаем ночь – день…
И что ж тут за работа, если ночью день,
А потом обратно не день, а ночь!
В изображении Галича характерным для обывателя становится онтологическое неразличение сущностного и поверхностного, частое придание колебаниям линии партийной пропаганды глобального, едва ли не бытийного значения. С этим сопряжен рождающий комический, а зачастую и гротесковый эффект зазор между объективной значимостью обстоятельств жизни персонажа и трактовкой им этих обстоятельств. Как в рассказах М.Зощенко 1920-х гг., мелочи повседневности, увиденные в гулливеровской оптике, способны здесь подчинить себе бытие. В песнях Галича фантастические сюжетные повороты, как в случае с чудесным воскресением Егора Мальцева (Баллада о сознательности, 1967), посмевшего умереть вопреки партийным лозунгам, гротескно заостряют изображение утопической реальности и обывательского существования в ней:
Центральная газета
Оповестила свет,
Что больше диабета
В стране советской нет!
Пойми, что с этим, кореш,
Нельзя озорничать!
Пойми, что ты позоришь
Родимую печать!
Баллада о том, как едва не сошел с ума директор антикварного магазина… (1968) по своим жанровым параметрам напоминает трагикомедию, тональность которой обусловлена как раз несовпадением настроя рассказчика – крупного советского дельца, повествующего о себе на приеме у психиатра, и объективного эффекта от всего рассказанного. В социально-психологическом плане в песне точно прописана речь советского функционера, с характерными эвфемистическими оборотами и вновь образованными фразеологизмами: Намолола мне дачку в Кратово, // Намолола мне Волгу-матушку!. В новеллистичном повороте остро драматургичного сюжетного действия песни, связанного с визитом в антикварный магазин старушенции, принесшей на комиссию пластиночки с речью Сталина, происходит открытие изнаночных сторон непрочного обывательского существования персонажа. Рассказ героя об этом событии неожиданно приобретает повышенно эмоциональный, искренний, почти исповедальный характер:
Вот и вникните в данный факт, друзья
(На добре ж сижу, не на ветоши!):
Мне и взять нельзя и не взять нельзя –
То ли гений он, а то ли нет еще?!
В индивидуальном обывательском умонастроении утрированно преломились исторические вехи, связанные с наступлением брежневских заморозков, знаменовавших сворачивание оттепельного вектора на десталинизацию общественного сознания. Через единичный эпизод, в психологически достоверных деталях поведения и речи рассказчика (Я матком в душе, а сам с улыбочкой), в сплетении окостеневших канцеляризмов с живым разговорным языком явлена поврежденность массового сознания, зацикленного на лживой, неустойчивой идеологии (И гвоздит мне мозг многократное: // То ли гений он, а то ли нет еще?!) и по мере внутреннего, еще неявного саморазрушения Системы болезненно переживающего идеологические бреши: Указание б чье-то ценное – // Да ведь нет его, указания!. Мишенью авторской сатиры становятся тупики политизированного мышления, а предметом художественного исследования выступает многосложное, таящее в себе глубинную конфликтность воздействие господствующей идеологии на реалии повседневного существования персонажей: Они спорят там, они ссорятся! // Ну а я – решай, а мне – бессонница!.
Художественное осмысление внутреннего мира советского обывателя и свойств определяющей его психологию социальной действительности часто имеет в песенной поэзии Галича новеллистичную основу, предполагающую сценичное изображение коллизий повседневности, ее конфликтных узлов, раскрываемых поэтом в синтезе реалистически-конкретных и условно-фантастических форм.
В этой связи выделяются три уровня существования обывателя в галичевских песнях: семейно-бытовой, общественный, уровень истории.
Семейно-бытовая сфера обывательской жизни выведена в таких произведениях, как Красный треугольник… (1964), История, проливающая свет… (1969), Жуткая история, которую я услышал в привокзальном шалмане (1969) и др.
Песня Красный треугольник, или товарищ Парамонова, написанная, по выражению автора, от лица идиота, уже в заглавном цветовом эпитете содержит пародию на атрибуты официоза. Предметом изображения выступает здесь сфера личной жизни героя, его семейная драма, вызванная мимолетным увлечением на стороне и обрисованная в трагикомическом, откровенном сказовом повествовании (вот стою я перед вами, словно голенький…). В это повествование встраиваются речи и тети Паши об аморалке, и жены героя – партийной чиновницы Парамоновой, чьи речевые жесты переданы сквозными, комически окрашенными психологическими ремарками (вся стала черная, как увидела меня, вся стала красная и т.д.). В духе времени частная жизнь персонажей становится предметом партийного обсуждения, невыдуманные коллизии семейных отношений переводятся на язык официозных клише, что проявилось, в частности, в обилии советизмов в репликах героев: залепили строгача с занесением, за советскую семью образцовую…
В плане художественного постижения обывательского сознания примечательна повествовательная манера рассказчика. За видимой идиотической наивностью в восприятии власти Системы, за попыткой робко следовать фарсовой логике, навязываемой уже разлагающейся тоталитарной действительностью (И на жалость я их брал да испытывал, // И бумажку, что я псих, им зачитывал), скрыто жало тонкой, язвительнейшей усмешки над абсурдностью происходящего. Особенно значимы в этом смысле имплицитное пародирование ходульных советских формул, приводимых для самооправдания (И в моральном, говорю, моем облике // Есть растленное влияние Запада), двуплановое – на грани серьезности и решительного осмеяния – изображение фарсовой драматургии партийного судилища, посредством чего Галич-художник раскрывается как оригинальный мастер комического эпизода:
Ну как про Гану – все в буфет за сардельками.
Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами.
А как вызвали меня, я сник от робости,
А из зала мне: давай все подробности!..
В композиционном и интонационном строе песни, в передаче психологии героя особенно велика роль рефренов. В авторском песенном исполнении они выдержаны в интонации задумчивой отрешенности от несвободной повседневности, грустной, даже философической иронии над ней. Здесь голос рассказчика, внутренне возвышающегося над описываемым событийным рядом, приближается к голосу авторскому (Ой-ёй-ёй, // Ну прямо – ой-ёй-ёй!), и тем самым в противоречивых переплетениях обывательского мироощущения нащупываются симптомы отторжения им идеологического диктата.
От лица идиота, по определению Галича, написана и Баллада о прибавочной стоимости. Остросюжетное повествование о несостоявшемся вследствие революции в Фингалии получении героем тетиного наследства окрашено в колорит разговорного, изустного, отчасти даже рассчитанного на театрализованный эффект слова. Здесь раскрывается психология героя, который научность марксистскую пестовал, изучал Капитал с Анти-Дюрингом. В его монологе, который включает в себя и сказовую обработку других голосов (текст завещания, слова друзей-бражников, официальное сообщение о революции в Фингалии), в ироническом свете выявляются глубинные комплексы сформированного в условиях тоталитаризма сознания. Это и боязнь героем самого факта получения наследства, который бы выделил его на фоне всеобщей усредненности (тема какая-то склизкая – // Не марксистская, ох не марксистская!), и осевшая в обывательской картине мира память о народном лагерном опыте, которая актуализируется здесь в связи с предстоящим соприкосновением с властью: Ну бельишко в портфель, щетка, мыльница: // Если сразу возьмут, чтоб не мыкаться…. В итоговой антитезе официозных догм, штучек Марксовых и естественных человеческих устремлений в финальной части произведения обнажаются болезненная фантасмагоричность попавшей в плен авторитетного дискурса реальности, переживание обывателем своей обманутости Системой на уровне личного опыта:
Негодяи, кричу, лоботрясы вы!
Это все, я кричу, штучки Марксовы!
Ох, нет на свете печальнее повести,
Чем об этой прибавочной стоимости…
А я ж ее – от сих до сих,
От сих до сих!
И вот теперь я полный псих!
А кто не псих?..
Автор, передавая право ведения повествования герою-обывателю, подчас выступает в песнях Галича и как слушатель, вдумчивый свидетель рассказываемой человеческой истории, с поворотами которой он сопоставляет собственный социальный опыт.
Такое соотношение автора и персонажа заявлено уже в названии песни Жуткая история, которую я услышал в привокзальном шалмане, где само пространство шалмана благоприятствует атмосфере неофициально-доверительного, рассчитанного на узкую аудиторию сказового повествования. Для рассказчика-обывателя мелкий случай потери паспорта и неудачная шутка при его восстановлении (Ты давай, мол, в пункте пятом // Напиши, что я – еврей!) в духе кафкианского абсурда оборачиваются жизненной драмой. Галичевскому изображению обывательского бытия и сознания близки размышления И.Бродского в эссе Катастрофы в воздухе (1984) в связи с Котлованом А.Платонова – о том, что в постреволюционную эпоху порабощенная тоталитарным дискурсом нация стала жертвой своего языка, а сам язык – оказался способным породить фиктивный мир и впал от него в грамматическую зависимость.[2] В эмоционально неоднородной, трагикомической тональности песни Галича фольклорная стилистика, проявившаяся, в частности, в характерных обращениях рассказчика к слушателям (братцы-други), придает описанным событиям расширительный смысл, емко отражающий общенародный опыт. Политизированные догмы разрастаются здесь до глобальных масштабов, а стиль речи особого становится продуктом фиктивного псевдобытия общества: Мы стоим за дело мира, // Мы готовимся к войне….
Грандиозные хитросплетения советской истории у Галича часто не просто раскрываются в частных судьбах песенных персонажей, но и предстают в зеркале простонародного, обывательского сознания, которое, как правило, высветляет, доводит до логического завершения уклончивые клише официальной демагогии.
Так происходит в песне История, проливающая свет на некоторые дипломатические тайны, или про то, как все это было на самом деле с подзаголовком рассказ закройщика. В данном случае слово рассказчика нередко оказывается во взаимопроникновении с ироническим словом всеведущего автора, знающего предысторию судеб персонажей – прежде всего героини, чью маму за связь с англичанином // залопатили в сорок восьмом. Благодаря введению образа рассказчика создается эффект серьезного восприятия официальных установок, воздействующих на динамику новеллистичного, отчасти авантюрного сюжета (история с сержантом, дипломатический скандал и др.). Языком этих установок времен холодной войны и пытается говорить герой, в изображении же Галича данный язык превращается в обезличивающую маску, на что поэт не раз указывал в своих интервью [3] (Позабыли, что для нашей эпохи // Не подходят эти ахи да охи; Прямо ихней пропаганде – как масло!; борец за прогресс и за мир). В хлестком разговорном слове рассказчика дипломатические экивоки предстают в их подлинном смысле: Раз, мол, вы обижаете лордов нам – // Мы вам тоже написаем в щи. И лишь в финальной, звучащей на грани отчаяния реплике закройщика его голос наполняется нотами горько-ироничной авторской рефлексии: До чего ж все, братцы, тошно и скушно.
Разносторонне изображена в песнях Галича и сфера общественных отношений, субъектом которых выступает обыватель.
Так, в Отрывке из репортажа о международной товарищеской встрече по футболу между сборными командами Великобритании и Советского Союза (1969-1970) в стремительном развертывании сценической ситуации футбольного матча предметом сатирического изображения становится хамелеонская, продиктованная спекулятивным политизированным сознанием речь спортивного комментатора. Но особый художественный интерес представляет монолог проигравшего советского спортсмена – аспиранта… Володи Лямина. То, как в его речи, – где блестяще прописана пластика разговорно-сниженного языка, – косвенно передана лозунговая стилистика высказываний партийного начальства, делает ощутимым глубинный комплекс обывательской агрессии, обусловленный невербализованным разочарованием в авторитете власти, пребыванием в состоянии вакуума идеологических ориентиров:
И пойдет теперь мурыжево –
Федерация, хренация:
Как, мол, ты не сделал рыжего?
Где ж твоя квалификация?!
Вас, засранцев, опекаешь и растишь,
А вы, суки, нам мараете престиж!
Ты ж, советский – ты же чистый, как кристалл:
Начал делать, так уж делай, чтоб не встал!..
Советский обыватель высокого чиновного ранга, с его ментальностью, особенностями языковой личности, местом в общественной жизни, – во весь рост предстает в песенно-поэтическом цикле Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева, кавалера многих орденов, депутата горсовета, мастера цеха, знатного человека (1968-1970).
В качестве основного рассказчика выступает здесь советский партийный функционер, с которым и случаются истории, иллюстрирующие как его тип сознания, языковую личность, так и общий климат брежневского времени. Авторское же, пронизанное тонкой иронией слово звучит прежде всего в развернутых заголовках песен (История о том, как Клим Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам и др.). Жанровая пестрота этих песен (публичные выступления героя, исполняемая им колыбельная племяннику, откровенный неофициальный рассказ о загранпоездке, стилизованный под фольклор плач жены Клима по поводу запоя ее супруга и т. д.) предопределила многообразие речевых ситуаций, моделей речевого поведения персонажей в сферах их личной и общественной жизни.
Открывающая цикл История о том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира напоминает фарсовое действо и являет богатство галичевского поэтического идиостиля. Если вначале герой предстает в бытовой домашней обстановке и колорит его разговорной речи передан лексико-синтаксическими, интонационными средствами (у жене моей спросите у Даши, начались у нас подначки да байки), то с пятой строфы, когда Коломийцев попадает в сферу обкомовского официоза, меняется темпоритм, мелодический рисунок его речи,[4] походящей теперь на громогласное ораторство. [5] Как видно в песне, беспомощный партийный язык паразитирует на сакральной церковно-богослужебной лексике: В ДК идет заутреня // В защиту мира. Кульминацией становится пафосное выступление героя на митинге против израильской военщины, оборачивающееся театром абсурда: Как мать, – говорю, – и как женщина // Требую их к ответу!. Стилизованное под популярные для той эпохи письма простых рабочих выступление перемежается в песне с внутренней, уже лишенной партийного грима, речью героя, понимающего всю лживость ситуации (Это, сучий сын, пижон-порученец // Перепутал в суматохе бумажки!), но поддерживающего ее своей серьезностью.
Мышление обывателя, подчиненное словесной безлепице лозунгов, которые знаменуют, с точки зрения поэта-певца, полное разрушение слова; порабощение сознания бесовщиной всеобщей подмены (Л.А.Аннинский [6] ), – становятся главным объектом сатиры Галича. Предназначение же поэтического слова заключается, по убеждению барда, в освобождении личности от страха зависимости от шаблонов языка[7] , порождающих обессмысленную реальность.
Подобная внутренняя деформация неглупого по-своему Коломийцева под гнетом царящего в обществе конъюнктурного дискурса экивоков и недосказанностей очевидна и в Избранных отрывках из выступлений… героя. Комическая выразительность неожиданной рифмы (Ю.В.Мальцев [8] ) (ЦК – чувака и др.), тавтологические повторы –изнутри поэтического текста дискредитируют демагогическое косноязычие обывателя и значительной части социума: Мы мыслим, как наше родное ЦК // И лично… // вы знаете – кто!... Осевшие в глубинах массовой обывательской психологии, носителем которой и выступает Коломийцев, тоталитарные догмы формируют, как показывает Галич, трудно изживаемые мифы о себе и окружающей действительности, болезненные комплексы несвободного сознания (Из беседы с туристами из Западной Германии).
Но языковая личность Коломийцева интересна автору и тем, что в ней сквозь казенные штампы осовеченного языка прорывается живое проявление индивидуальности. В Истории о том, как Клим Петрович добивался, чтобы его цеху присвоили звание Цеха коммунистического труда в перипетиях борьбы героя с местной и столичной номенклатурой ради присвоения его цеху, производящему проволоку колючую…на весь наш соцлагерь, высокого звания обнаруживаются, пусть в искаженном виде, русское правдоискательство, жажда абсолютной истины – независимой от тонкой партийной линии. Сотканная из диалогических реплик, ритмически вариативная речевая ткань песни являет причудливое совмещение официозного косноязычия и экспрессивных разговорных оборотов:
А я говорю,
Матком говорю:
Пойду, – говорю, –
В обком! – говорю.
А в обкоме мне все то же: Не суйся!
Не долдонь, как пономарь поминанье!
Ты ж партейный человек, а не зюзя,
Должен все ж таки иметь пониманье!...
Оборотной стороной политизированного языка и мышления Коломийцева оказывается его глубинная неудовлетворенность советской действительностью. Это чувство проступает в научно-фантастической истории, сочиненной Климом в виде колыбельной для племянника. В ее отнесенном к далекому будущему и облеченном в сказочную образность сюжете (в две тысячи семьдесят третьем году) просматриваются черты утопического мироощущения обывателя, который видит возможность осуществления героических лозунгов своей эпохи лишь в отдаленной перспективе. А потому звучание этих лозунгов в проникновенном повествовании героя обретает горько-ироническую тональность, близкую скрытому в подтексте авторскому голосу:
И робот-топтун, молчалив и мордаст,
Мне пиво с горошком моченым подаст,
И выскажусь я, так сказать, говоря:
Не зря ж мы страдали и гибли не зря!...
Реализуя свой талант вдумчивого и глубокого бытописателя действительности, [9] Галич намеренно помещает своего героя в гущу не рассчитанной на полноценное существование человека советской повседневности (История о том, как Клим Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам). Столкновение звучащего в заголовке официозного тезиса с бытовой неустроенностью оказавшегося заграницей советского обывателя выдает обветшание политических слоганов. Предвзятые представления персонажа о загранице (в отеле их засратом в Паласе) сталкиваются с реальным психофизическим состоянием Коломийцева, вынужденного ради экономии валюты питаться советской консервной салакой за рупь четыре копейки. На речевом уровне это состояние проявляется в повышенной экспрессии словесных выражений героя: бранных оборотов, просторечных форм (до нутря просолюся), индивидуального словообразования (с переляку положила мне одну лишь салаку).
Персонаж галичевских песен обнаруживает свою беспомощность в окружающем мире, и в этом смысле глубинное содержание сатиры Галича заключается в художественном раскрытии гибельного влияния тоталитаризма на индивидуальное мироощущение, языковую личность человека. Однако и в изуродованном, обманутом идеологией обывательском сознании Коломийцева поэт-певец – через симптоматичную оговорку героя – выявляет элементы трезвого, нелицеприятного понимания современности: И вся жисть их заграничная – лажа! // Даже хуже, извините, чем наша!. Противостояние индивидуальной, в том числе и языковой, картины мира безликому тоталитарному стилю образует одну из острейших коллизий всего песенного творчества Галича.
Внутренний мир обывателя в изображении Галича приобретает объемную перспективу благодаря тому, что предстает не только в синхронном срезе советской действительности, но и в призме исторического опыта, связанного, в частности, с событиями революции, гражданской войны, а также со сталинскими и оттепельными десятилетиями, что получит масштабное лиро-эпическое осмысление в поэме Размышления о бегунах на длинные дистанции (Поэма о Сталине) (1968-1969), содержание которой весомо для понимания простонародного, обывательского сознания, отягченного грузом исторического опыта существования в Империи.
В Рассказе старого конармейца (1970-1971) сказовое повествование бывшего борца за пролетарский гуманизм являет в цепи выразительных эпизодов исторические истоки крайнего сужения личности рядового homo sovieticus, которая даже на вербальном уровне оказывается подчиненной идеологическим шаблонам:
И так людям сказал комдив:
Плохое дело, братцы-конники,
Позор и трепет не за грош!
А гады лекари-законники
Твердят, что тиф разносит вошь!...
…
И только слово было сказано,
Как понял я, что быть тому:
Поймал жида четырехглазого –
И утопил его в Дону…
Наконец, в обобщенном виде образ обывателя, воплощающего покорность тоталитарной несвободе, в ряде песен Галича предстает в непосредственно авторском, сатирически заостренном слове – в Балладе о чистых руках (1968), Песне без названия (1968), стихотворении Век нынешний и век минувший (1968-1970). Нелицеприятному знанию о замалчиваемой исторической реальности (А танки идут по вацлавской брусчатке) противопоставлены здесь обывательские премудрость жевать, и мычать, и внимать, способность спать спокойно, опускать пятаки в метро… В этических корнях общественного протеста поэта-певца таились истоки его глубинного, непримиримого конфликта с историческим временем:
Так вот, значит, и спать спокойно,
Опускать пятаки в метро?!
А судить и рядить на кой нам? –
Нас не трогай – и мы не тро….
Нет! Презренна по самой сути
Эта формула бытия!
Те, кто выбран, те и судьи?..
Я не выбран. Но я – судья!
(Песня без названия)
Итак, в многосложной галерее образов обывателей, составившей существенный пласт персонажного мира песенной поэзии А.Галича и явленной в богатстве жанрово-стилевых форм, обнаруживается характер трагедийного прочтения выдающимся бардом текста русской истории ХХ в.
Постигая конкретные условия существования обывателя в семейно-бытовой, общественной, исторической жизни, рисуя его речевое поведение и психологический склад, Галич художественно исследовал иррациональное преломление официозных идеологем в массовом сознании, сферу народной мифологии советских десятилетий, что позволяло приблизиться к обобщениям о коренных чертах национальной ментальности, которые проступают в кризисные исторические эпохи.
Список литературы
1. Тексты произведений А.Галича приведены по изд.: Галич А.А. Сочинения. В 2-х т. Т.1. М., Локид, 1999.
2. Бродский И. Меньше единицы: Избранные эссе. М., Издательство Независимая Газета, 1999.С.272.
3.Верю в торжество слова (Неопубликованное интервью А.Галича). Публ. А.Е.Крылов // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып.I. М., ГКЦМ В.С.Высоцкого,1997.
4. Оглоблина Н.М. Проблемы бытия в цикле стихотворений А.Галича Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева // Философские аспекты культуры: материалы науч.-практич. конф. 1997 г. (секц. Русская литература) / Под ред. Романовой Г.Р. Комсомольск-на-Амуре, 1998.С.98.
5. Фрумкин В. Не только слово: вслушиваясь в Галича // Заклинание Добра и Зла: Сб./ Сост. Н.Г.Крейтнер. М.,1991.С.233.
6. Аннинский Л.А. Счастливая несчастная Россия Галича // Аннинский Л.А. Барды. М.,1999.С.103.
7. Верю в торжество слова (Неопубликованное интервью А.Галича)… С.373.
8. Мальцев Ю.В. Менестрели // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып.III.Т.1. М., ГКЦМ В.С.Высоцкого, 1999.С.301.
9. Рассадин С.Б. Я выбираю Свободу (Александр Галич). М.,1990.С.16.