Парижская нота литературное поколение русской диаспоры
СОДЕРЖАНИЕ: Введение В 30-е годы прошедшего столетия в Париже поэты-эмигранты из России объединились в неформальное сообщество, литературное движение - Парижская нота
Введение
В 30-е годы прошедшего столетия в Париже поэты-эмигранты из России объединились в неформальное сообщество, литературное движение - Парижская нота (далее ПН). Название это было дано самым парижским из русских поэтов Борисом Поплавским , а душой содружества считался Георгий Адамович . Участники содружества (Юрий Терапиано, Илья Зданевич, Лидия Червинская и др.) были драгоценными семенами, возросшими на чужой почве. Родившись в России, они впитали в себя флюиды Серебряного века, символизма, эстетики жизни на грани, контраста черного и белого, постоянного балансирования на грани жизни и смерти, абсолютного отрицания и всепоглощающего принятия, абсурда реальности и очевидности потустороннего. Но многое сложилось в их миросозерцании уже в Европе.
Историю ПН можно отсчитывать едва ли не с периода рождения идейного вдохновителя кружка Бориса Поплавского и его отъезда во Францию и до момента его смерти и последующих нескольких лет творческого функционирования остальных деятелей (Червинской, Терапиано, Адамовича и др.)
Актуальность исследования. Рубеж XX и XXI столетий в качестве одной из самых актуальных выдвигает проблему осмысления отечественной культуры ушедшего века, и, в частности, культуры художественной. До сих пор, однако, наследие эмигрантов практически не включалось в общую картину развития русского искусства XX века - и, главным образом, как раз потому, что не был выявлен и исследован их творческий вклад. Между тем, очевидно: без учета художественного наследия русской эмиграции невозможно создать целостную и адекватную концепцию развития отечественного искусства XX столетия. Ведь в силу известных исторических обстоятельств некогда многообразный, но единый художественный процесс двух первых десятилетий XX века был искусственно прерван и разъят на два потока, существовавших независимо друг от друга и почти не взаимодействовавших между собой - один в России, другой - вне ее, в эмиграции. Каждый из них имел свою судьбу, свои особенности. Их параллельное сосуществование длилось не менее трех четвертей века, на исходе которого оба потока снова сблизились и, во всяком случае, перестали быть чем-то самодостаточным и обособленным. Эта ситуация не имеет аналогов в истории мирового искусства, хотя сам феномен творчества художников, работающих в иной, как правило, все-таки чуждой, национальной среде, в ином социокультурном контексте известен и довольно широко распространен.
Русские эмигранты, вынужденные соотносить свои судьбы с историческими коллизиями, действительно унесли с собой Россию - в том смысле, что продолжали осмыслять свое творчество во взаимосвязях с русской культурой, видя себя если не ее наследниками, то по крайней мере - учениками. Кроме того, творчество мастеров, вынужденно работавших вдали от Родины, ни для одной из европейских культур не составляло столь обширной и существенной части национального художественного наследия, как это случилось в России.
Так называемая первая волна эмиграции была наиболее многочисленна, к тому же большую ее часть составляли люди с именем: главным образом представители дореволюционной политической и экономической элит, а также люди творческих профессий (литераторы, актеры, музыканты, художники). Творческая интеллигенция играла здесь ведущую роль. Именно этот слой эмигрантской культуры и стал той почвой, на которой в дальнейшем и сформировалось само понятие «Парижская нота».
Человек несет в себе осколки времени и места, в котором он родился. Отражения всех идей, когда-то паривших в воздухе среды, в которой жил. Человек несет в себе свое детство и свою Родину. Вырываясь из этой среды, он сам становится единственным носителем Родины. Все, что у него есть теперь, это его собственные мысли, память, багаж из знаний, чувств, опыта дружбы, учебы, творчества, восприятия своей страны в контексте общей геокультурной ситуации. Это чувство «несения Родины в себе» особенно ярко и остро, если речь идет о молодом человеке. Он еще ничего, кроме памяти о детстве и своем происхождении, не имеет. Покидая свою страну в молодом возрасте, особенно не по своей воле, человек подчас оказывается пересочинителем этой страны, творит миф о ней. И в то же время его мысли, собственно фигура его самого, образ жизни, судьба, предназначение, становятся выразителями эпохи и места, откуда он родом.
Судьба и культурное наследие писателей первой волны русской эмиграции – неотъемлемая часть русской культуры ХХ в., блистательная и трагическая страница в истории русской литературы. С другой стороны, творчество эмигрантов – есть часть искусства запада.
Эмигрантское распыление характерно с начала ХХ в и, в общем, в той или иной мере продолжается и по сей день. Таким образом, проблема творчества отдельно взятой поэтической группы рассматривается в то же время и как актуальная общая культурная ситуация русской эмиграции.
Данная работа показывает литературный мир ПН не в привычном однобоко депрессивном, суицидальном и деструктивном фокусе, а в виде творческого поля деятельности, где разворачиваются поиски разрешения противоречий. Этих противоречий много: они кроются в предшествующем изгнании участников «ноты» из России, в необходимости самореализации их в новой обстановке, в творческом самовыражении, во взаимодействиях членов объединения друг с другом.
Работа раскрывает поэзию объединения «ПН» с отличной от привычных позиций точки зрения: путем препарирования личных взглядов, предпочтений каждого из участников, а также путем анализа беспрестанного балансирования на грани, заигрываний со смертью и болью, столь свойственных затрагиваемому периоду времени; через анализ творческой борьбы внутри группы. Я имела в виду показать не однобокость мрачного, линейно движущегося к неизбежности смерти рефлексирующего художника, а отобразить постоянный диалог (с судьбой, обстоятельствами, встречающимися людьми) автора-оптимиста, живого человека, реагирующего на окружающую жизнь с внутренними мистическими переживаниями, мыслями о смерти, реакцией на Первую Мировую войну и изгнание из России.
1. Эмиграция первой волны и литература
1.1.Русское Зарубежье. Положение русской литературы в изгнании (издания, периодика, средства существования, читатели)
Понятие «Русское Зарубежье» возникло, когда Россию после 1917 г. массово начали покидать беженцы. Впоследствии к ним присоединились и остатки разгромленных белых армий. Принято считать, что после Октябрьской революции 1917 г. из России выехали около двух миллионов человек.
Состав эмигрантов был пестрый. Основную массу составили солдаты и офицеры белой армии, политики разных направлений, студенты, инженеры, ремесленники, церковники, а также ученые, профессора и, конечно, творческая интеллигенция. Таким образом, часть диаспоры составляли люди с именем: представители политической и экономической элит, а также люди творческих профессий (литераторы, актеры, музыканты, художники). Последняя группа эмигрантов сложилась в 1921–1923 гг., когда большевики легко разрешали служебное пребывание заграницей. Но эта лазейка быстро закрылась: уехавшие не возвращались. Осенью 1922-го, советское правительство, арестовав более двухсот крупнейших ученых, остававшихся в России, выслало их за границу на двух пароходах, из Петрограда и из Одессы. Эта научная элита стала украшением русской эмиграции.
Несмотря на то, что уехали в тот период не только аристократы и гении, все же по факту Россию покинул цвет русской интеллигенции. Десятки философов, писателей, художников были высланы или эмигрировали. За пределами Родины оказались религиозные философы Н.Бердяев, С.Булгаков, Д.Мережковский, Н.Лосский, Л.Шестов, Л.Карсавин, С.Франк, И.Ильин . Эмигрантами стали Ф.Шаляпин, И.Репин, К.Коровин, З. Серебрякова, С. Судейкин, Д. Бурлюк , актеры М.Чехов и И.Мозжухин , звезды балета Анна Павлова, Вацлав Нижинский , композиторы С.Рахманинов и И.Стравинский .
Жизнь русских эмигрантов была чрезвычайно трудной. Положение беженцев можно назвать трагическим. Собственно, само слово «беженец» не подразумевало былой роскоши и достоинства. Позади была потеря Родины, социального статуса, рухнувшие в небытие уклад, дружеские, семейные, романтические, соседские, карьерные связи; в настоящем – необходимость, острая, как нехватка воздуха, вживаться в чуждую действительность.
Надежда на скорое возвращение не оправдалась - к середине 1920-х гг. эмигрантам стало очевидно, что былой России не вернуть, как не вернуться в Россию самим. Это была жизнь по ту сторону занавеса: занавес упал в России, зрители разошлись по домам, а актеры остались в закулисье внешней или внутренней эмиграции.
Сочетание ностальгии и не оправдавшихся надежд на признание и успех или триумфальное возвращение домой сопровождались бытовой неустроенностью и необходимостью труда, часто тяжелого физического. Большинство эмигрантов в Париже вынуждены были завербоваться на заводы «Рено» или, что считалось более удачным, освоить профессию таксиста. Главным плюсом в этом была возможность работать по ночам и вообще вне графиков, завися только от себя – основная привилегия привыкшего к относительной свободе человека. Очень небольшая часть — казаки — оседает на земле на юго-востоке Франции. Для многих Париж исчерпывался предместьями — Медоном, Пасси, Ганьи. Около трети общего числа эмигрантов во Франции трудится на сталелитейных и автомобильных предприятиях Рено и Ситроена, расположенных на юго-западе Парижа в Биянкуре, который получил шутливое название Биянкурска.
Рестораны этого района играют важную роль: они предоставляют помещения для встреч членов Объединения русских эмигрантов Биянкура, для проведения лекций Русского народного университета, для выступлений русских артистов и поэтов: сюда приезжает А. Вертинский , читает стихи К. Бальмонт . В 1929 г. здесь возрождается русский театр. Открываются православная церковь и русская гимназия.
Не было общей Родины, не было семьи в полном смысле и составе, не было прошлого – все осталось в некоем мифическом былом. В существовании этого общего прошлого впору было сомневаться. Но эмигранты увезли с собой русский язык, русское сознание и менталитет. Единым был тезаурус всех, потерявших Родину. Являть её отныне они могли только самими собой, своим разумом, речью, словом, верой.
Объединяющим началом Русского Зарубежья была культура, это подтверждает празднование эмиграцией „Дня русской культуры“, приуроченного ко дню рождения А.С.Пушкина. Это торжество воспринималось как слово о Родине, напоминание о принадлежности к русской культуре. В праздничные программы включались темы, связанные с достижениями русской культуры и историей старинных городов России. В 1926 г. главной темой стала Москва. В следующем году основой праздничной программы в Праге было сообщение С.В.Завадского о Новгороде и Пскове, прозвучали отрывки из опер „Садко“ и „Псковитянка“. Кроме того, русская колония во главе с историком П.Н.Милюковым отмечала 100-летие восстания декабристов, 200-летие со дня рождения Петра I, юбилей Московского университета. Празднование Татьянина дня сопровождалось лекциями о Пушкине, Достоевском, Толстом.
Слово, речь, язык, мысль – это было еще одним, что осталось объединять русских в эмиграции. Язык, а, следовательно, литература, являлись источником объединения и средством сохранения этого единства в эмигрантской среде. Русская литература, откликнувшаяся на события революции и гражданской войны, запечатлевшая рухнувший в небытие дореволюционный уклад, оказывалась в эмиграции одним из духовных оплотов нации. Испокон веков так сложилось, что в России литература это даже не творчество, а скорее способ жизни, восприятия ее, повседневная – когда эстетизированная, когда нет - рефлексия через слово, Своего рода образ и путь развития всей русской культуры, ее многовековой опыт становления и утверждения своих позиций в Европе и в мире вообще. Русская литература есть некий самоценный пласт культуры, особенное явление, вбирающее в себя помимо собственно словесного творчества еще и философию, политику, религию, эстетику, этику и пр.
Характерной чертой эмигрантского искусства и литературы стала интересная деталь: русские стремились во что бы то ни стало сохранить то главное, что у них было – язык, - во всех его полноте и богатстве, все стремительней при этом реагируя на западноевропейскую культуру и ее традиции. Но в эмиграции литература была поставлена в неблагоприятные условия: отсутствие массового читателя, а значит, масштабной психологической поддержки, крушение социально-психологических устоев, очень тяжелое в моральном смысле, бесприютность, материальная нужда большинства писателей должны были подорвать силы русской культуры. Стоит в полной мере представить себе ту ситуацию, в которой оказались молодые литераторы первой волны эмиграции. Даже маститые писатели старшего поколения не без труда находили себе аудиторию, что уж говорить о тех, кто, просто в силу возраста, не успел добиться признания на родине. Вполне резонно заметить, что положение литераторов, особенно молодых, в то время сопоставимо в смысле признания и востребованности с положением их же чуждых официозу коллег в Советской России (типа Кржижановского или Добычина). Разве что, конечно, немаловажно: русские поэты и писатели на Западе все же не подвергались репрессиям, как это было в Союзе.
Но с 1927 г. начинается расцвет русской зарубежной литературы, на русском языке создаются великие книги. Утратив близких, родину, всякую опору в бытии, поддержку, изгнанники из России получили взамен право небывалой творческой свободы. Это не ограничило литературный процесс только идеологическими спорами. Атмосферу эмигрантской литературы определяла не политическая или гражданская неподотчетность писателей, а многообразие свободных творческих поисков. Т.е. это не была долгожданная свобода после периода цензуры и поэтому писатели не вдарились кто во что горазд, а просто творили в органически свободной и благоприятной для всякого свободного выражения мысли и искусства среде. Были и споры и драки, но не этим ознаменовывалась и ограничивалась творческая свобода.
Важнейшим слагаемым культурной работы Русского Зарубежья стала организация образования. Эмигранты сумели создать на чужбине развитую сеть учебных заведений. Во Франции, Чехословакии, Китае и других странах действовало около 30 русских вузов. Один Русский научный институт был основан в Берлине, другой в 1928 г. в Белграде. В итоге большинство россиян в изгнании на протяжении жизни как минимум одного поколения сохранило основные элементы наследия язык, знание литературы и истории и любовь к ним и, что особенно важно, верность своему русскому самосознанию.
Любое учреждение культуры или образования нуждается в печатной продукции (главным образом, в книгах), которая их объединяет. В Русском Зарубежье эта потребность была особенно велика, поскольку эмигрантские школы возникали, буквально не имея самого необходимого. В странах с многочисленной русской диаспорой начало процветать издательское дело, включая периодические издания самого различного толка. Эти издания стали политической трибуной эмигрантской диаспоры, площадкой для самореализации невостребованных в иноязычном окружении мастеров культуры, единственной возможностью для эмигрантов публиковаться на русском языке.
Русское Зарубежье должно было заботиться об объединении разбросанных по миру сограждан, сохранении и развитии их самосознания. Любое печатное слово — газеты, журналы, книги — было действенным и фактически единственным средством достижения этих целей. Рассеянные по земному шару группы эмигрантов были немногочисленны и, как правило, слишком бедны, чтобы основать собственную радиостанцию: для ее организации необходима была государственная лицензия, и по тем временам она не обладала большим радиусом действия. Поэтому основная роль в поддержании и укреплении чувства единства Русского Зарубежья принадлежала издательскому делу.
Печатание и распространение русского слова позволяли эмигрантам продолжать творческую деятельность и поддерживали развитие их интеллектуальной и культурной жизни. Россияне воспроизводили за рубежом свою родину: создавали издательства, выпускавшие произведения русских классиков, книжные лавки и библиотеки.
Для представителей культуры крайне важно не терять связь с корнями, а для людей, сознающих серьезность вынужденной оторванности от Родины и истоков, это тем более не пустой звук. Необходимо было поддерживать связь на ментальном, сознательном уровне – через духовную и творческую мысль. Не удивительно поэтому, что изгнанники видели в издательском деле основное средство решения своих специфических проблем: сохранить и приумножить культурное наследие Родины в надежде использовать его впоследствии на благо освобожденной России. Недостатка в потенциальных авторах не было, но, учитывая условия, в которых находились эмигранты, и обстановку мирового экономического кризиса, создать новое издательство или найти издателя было делом нелегким. Еще сложнее было организовать распространение изданий среди разобщенных и небогатых потенциальных читателей. Цены нужно было устанавливать как можно более низкие, что было непросто, поскольку тиражи были небольшими, а сбыт — сложным и дорогостоящим. Реклама не была эффективной. Трудно было найти, например, мецената, потому что редко кому могло показаться выгодным финансировать малотиражную, специфическую по целевой аудитории, газету. Лучшим средством оповещения о выходе в свет произведения были обзоры книжных новинок в журналах и газетах, но их составление было сопряжено со столкновением групповых интересов, пристрастий, давало повод для зависти и конфликтов между отдельными людьми. Книжные магазины отказывались брать большое число экземпляров книг или журналов; их владельцы предпочитали приобретать издания, которые они могли продать наверняка. Непроданные экземпляры возвращались в издательство, которое должно было оплачивать еще и расходы на пересылку.
В Берлине издательское дело было представлено наиболее широко как в смысле разнообразия содержания печатной продукции, так и с точки зрения исполнения — полиграфии, оформления книги, иллюстраций. Это многообразие пошло на убыль после того, как изменения в экономике вынудили многих представителей интеллигенции, а вместе с ними и их печатные органы покинуть Берлин. Ученые обосновались в Праге, наиболее активные в творческом отношении писатели, художники, философы направились в Париж; некоторые остановили свой выбор на Белграде или Риге. После 1925 г. центром издательской деятельности стал Париж и оставался им до 40-х гг. ХХ в. В то же время переиздания произведений популярных авторов и классиков осуществлялись чаще всего в Риге, а научные публикации — в Праге на средства находившихся там русских научных учреждений и при поддержке президента Томаша Масарика.
Обстоятельства финансового характера сказывались в том, что ни один писатель Русского Зарубежья не имел постоянного издателя, равно как и ни у одного издательства не было стабильного круга авторов. Писатели были готовы публиковаться у любого издателя, часто одно и то же произведение они отдавали в разное время в несколько издательств, обслуживавших различные книжные рынки. Попытки внести больше порядка и честности в дела потерпели неудачу: пиратство процветало — произведения, опубликованные в одном журнале или газете, перепечатывались другими без оплаты авторских прав, одни и те же вещи могли выходить у разных издателей.
Одно издательство являло собой исключение. ИМКА основала издательство ИМКА-Пресс. Первоначально оно было создано для издания учебников и литературы для чтения (преимущественно религиозного характера) для военнопленных. ИМКА-Пресс сосредоточила внимание на технической литературе и стала проводить в жизнь программу выпуска учебников; она, однако, не удалась, так как была задумана слишком широко. В 1925 г. ИМКА-Пресс перенесла свою деятельность в Париж, где стала основным издателем книг по философии и религии, журнала Свято-Сергиевского Богословского института “Православная мысль” и журнала “Путь”, органа бердяевской Религиозно-философской академии. Кроме того, ИМКА-Пресс издавала произведения художественной литературы. Продолжительность существования издательства, благодаря финансовой поддержке ИМКА, позволила ему стать источником духовной, интеллектуальной пищи для Русского Зарубежья и оставаться таковым в течение всего рассматриваемого периода.
“Петрополис” и “Слово” выпустили многотомные собрания сочинений. Это были хорошо изданные книги, как правило, напечатанные в соответствии с требованиями старой орфографии. По случаю юбилея какого-либо писателя выпускались специальные издания, например, к столетию со дня рождения Толстого в 1928 г. или к столетию смерти Пушкина в 1937 г.
Советские издания классиков стали конкурировать с продукцией Русского Зарубежья по своей доступности и полиграфическому исполнению в начале 30-х гг. Однако, несмотря на то, что советские книги были гораздо дешевле, многие эмигранты отказывались их покупать (и даже читать), потому что они были напечатаны в соответствии с новой орфографией, а слово “Бог” в них писалось с прописной буквы.
Первоначально большая часть издательств выпускала два вида книжной продукции: переиздания русских писателей-классиков и публикации новых произведений хорошо известных писателей-эмигрантов. Одной из первейших забот было переиздание произведений писателей-классиков — Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, — тех книг, которые изгнанники хотели бы иметь под рукой. Такие популярные авторы, как В.И. Немирович-Данченко, А. Амфитеатров и М. Алданов, легко находили издателей, их сочинения выходили большими тиражами. Новые произведения И. Бунина, Д. Мережковского, А. Ремизова, Б. Зайцева, А. Куприна и И. Шмелева находили свой, пусть небольшой, рынок сбыта. У писателей же молодого поколения возникали большие сложности с публикацией своих книг. Так было с В. Сириным (Набоковым), Г. Газдановым и Н. Берберовой, если говорить только о самых известных. Чаще всего их произведения печатались только в журналах. Еще труднее было тем, кто начал писать в середине 30-х гг., в частности, из-за их модернистского стиля и собственно тематики.
Только в 1925 г. за границей существовало 364 периодических издания на русском языке. Начиная с 20-х гг. русскоязычные газеты выходили в Праге, Берлине, Париже. На газетных страницах отразились вехи в истории русской эмиграции, ее повседневная жизнь. Среди наиболее известных газет русской эмиграции – орган республиканско-демократического объединения «Последние новости» (Париж, 1920–1940 гг., ред. П.Милюков), «Возрождение» (Париж, 1925–1940 гг., ред. П.Струве), газеты «Звено» (Париж, 1923– 1928, ред. Милюков), «Дни» (Париж, 1925–1932, ред. А.Керенский), «Россия и славянство» (Париж, 1928–1934, ред. Зайцев) и др. “Последние новости” были наиболее известной, широко читаемой газетой Русского Зарубежья. Они выходили под редакцией Петра Милюкова без перерывов с 27 апреля 1920 г. до 2 июня 1940 г., т.е. вышли в последний раз накануне того дня, когда немцы вошли в Париж. “Последние новости” и “Возрождение” в Париже, “Руль” в Берлине, “Сегодня” в Риге и “Новое время” в Белграде имели читателей во всей русской диаспоре.
Как только эмигранты осели на новом месте жительства, они начали возрождать традицию издания “толстых” журналов, альманахов. Литературные и художественные журналы, такие как “Версты”, “Встречи”, “Веретено”, “Звено”, выступали как выразители определенных эстетических и философских взглядов.
Издававшаяся в Праге “Воля России” просуществовала около десяти лет, в Париже выходили более долговечные и влиятельные “Современные записки”.
“Воля России” возникла как приложение к одноименной газете. Их издавала группа эсеров, наиболее влиятельной фигурой которой был критик Марк Слоним. Журнал признавал существование “единой русской литературы” вне зависимости от того, где она создавалась — в Советском Союзе или за его пределами. Он знакомил эмиграцию с литературой советской метрополии. Эти связи ослабли после того, как социалистический реализм был провозглашен единственно допустимой в Советском Союзе эстетической доктриной. Главным достижением журнала было то, что он предоставил свои страницы писателям-модернистам и авангардистам молодого поколения, таким, как Марина Цветаева, Сирин (Набоков). Молодые авторы были убеждены в том, что их печатают слишком редко. Редакторы полагали, что публиковать произведения никому не известных писателей, чей стиль или тематика могут шокировать читателей старшего поколения, слишком рискованно. Это в первую очередь относилось к прозе. Поэтический раздел был вотчиной поэта М. Цейтлина и Ф. Степуна, которые более внимательно относились к молодым авторам, в особенности к представителям модернистской и парижской школы эмигрантской поэзии.
“Современные записки” предоставляли свои страницы стихам Марины Цветаевой, Б. Поплавского, Г. Иванова, В. Ходасевича и более молодых поэтов. Раздел прозы был монополизирован такими маститыми писателями, как Бунин, Зайцев, Алданов, А. Ремизов, И. Шмелев, М. Осоргин и Сирин (В. Набоков). Правда, в 30-е гг. журнал помещал прозу молодых, таких, как В. Яновский и Г. Газданов.
1.2. События жизни русской литературной эмиграции в кругу Парижской ноты. Спор Ходасевича с Адамовичем.
Литература осталась наиболее цельным и крупным островом русской культуры в изгнании. Она в первое время обеспечивала некоторую цельность русской культуры за рубежом. В этой ситуации она сохранила свои основные виды и жанры: проза, поэзия, литературная критика; роман, рассказ, поэма. Длительное время сохраняла она и язык (даже иногда старую орфографию), манеру литературного письма в том разнообразии, которым отличался Серебряный век. Литература даже в изгнании сохранила традиционное влияние на другие сферы творчества: живопись, музыку, сценографию.
Для налаживания некоего подобия национальной духовной жизни требовалось творческое общение. Между тем, единого писательского объединения за границей никогда не существовало. Единственный «всеэмигрантский» писательский съезд был организован в 1928 г. в Белграде сербским королем Александром I. А в основном духовная жизнь эмиграции стала собираться вокруг небольших интеллектуальных точек тяготения: издательств, образовательных и просветительских учреждений.
К 1928 г. сложилась особая общность русских литераторов, которую позднее мемуаристы назвали “блистательным Монпарнасом”. В прямом смысле живя на Монпарнасе, молодежь вела в его ночных кафе вдохновенные разговоры о литературе, музыке, справедливости, судьбе, смерти, Боге. С Парижем связана деятельность литературных кружков и групп. Это был период подъема молодой литературы. Молодые парижские эмигранты-литераторы объединились в группу «Кочевье», основанную ученым-филологом и критиком М. Слонимом. В 1923-1924 гг. собиралась группа поэтов и художников «Через». В круг общения входили многие, независимо от формальной принадлежности – будь то Союз молодых поэтов, группа “Перекресток” или левое объединение “Кочевье”. “Создался особый климат духовный – многие участники монпарнасских собраний ему обязаны”. В кафе Монпарнаса разворачивались литературные дискуссии. На Монпарнасе стал притягательным центром Адамович. По словам современника, здесь в четверговые и субботние вечера в беседах, в спорах кристаллизовалось мироощущение, которое Борис Поплавский назвал парижской нотой, создавалась новая школа эмигрантской поэзии, известная под этим именем - Парижская нота .
В этой атмосфере возникли “Числа” – журнал Н.Оцупа, оставшийся более всех других, кроме “Современных записок”, памятником эпохи 1930–1934 гг., бывший основным печатным органом писателей «незамеченного поколения», долгое время не имевших своего издания. «Числа» - это атмосфера безграничной свободы, где может дышать новый человек. Новое издание открывалось вступительным словом, полностью созвучным поэтам “ноты”: “У бездомных, у лишенных веры отцов или поколебленных в этой вере, у всех, кто не хочет принять современной жизни, как она дается извне, обостряется желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти. “Числам” хотелось бы говорить главным образом об этом... Жизнь без своего загадочного и темного фона лишилась бы своей глубины...”. Журнал отличало высокое, на уровне дореволюционных изданий, качество полиграфического исполнения.
Художники русской эмиграции первой волны представляли самые разные творческие направления, восходившие к Серебряному веку и некоторым раннеавангардным течениями 1910-1920-х годов. Если говорить о живописи, исходная дилемма - сохранять свою самобытную культуру или постараться вжиться в европейское культурное поле - для нее не стояла так остро. Ведь изобразительное искусство напрямую не связано с языком, оно легко «переводится». То же относится и к музыке. В литературе ситуация была сложнее. Развитие русской литературы в изгнании шло по разным направлениям.
Писатели старшего поколения исповедовали позицию «сохранения заветов». Сополагая вчерашнее и нынешнее, старшее поколение делало выбор в пользу утраченного культурного мира старой России, не признавая необходимости вживаться в новую действительность эмиграции. Это обусловило и эстетический консерватизм старших. Смысл обращения к вечной России получили биографии писателей, композиторов, жизнеописания святых: И.Бунин пишет о Толстом («Освобождение Толстого»), М.Цветаева - о Пушкине («Мой Пушкин»), В.Ходасевич - о Державине («Державин»), Б.Зайцев - о Жуковском, Тургеневе, Чехове, Сергии Радонежском (одноименные биографии), М.Цетлин о декабристах и могучей кучке («Декабристы: судьба одного поколения», «Пятеро» и другие). Создаются автобиографические книги, в которых мир детства и юности, еще не затронутый великой катастрофой, видится с другого берега идиллическим, просветленным: поэтизирует прошлое И.Шмелев («Богомолье», « Лето Господне»), события юности реконструирует А.Куприн («Юнкера»), последнюю автобиографическую книгу русского писателя-дворянина пишет И.Бунин («Жизнь Арсеньева»), путешествие к истокам дней запечатлевают Б.Зайцев («Путешествие Глеба») и А.Толстой («Детство Никиты»).
Особый пласт составляют произведения, в которых дается оценка событиям революции и гражданской войны. События войны и революции перемежаются со снами, видениями, уводящими в глубь народного сознания, русского духа в книгах А.Ремизова Взвихренная Русь, Учитель музыки, Сквозь огнь скорбей. Скорбной обличительностью насыщены дневники И.Бунина Окаянные дни. Роман М.Осоргина Сивцев Вражек отражает жизнь Москвы в военные и предвоенные годы, во время революции. И.Шмелев создает трагическое повествование о красном терроре в Крыму - Солнце мертвых, которое Т.Манн назвал кошмарным, окутанным в поэтический блеск документом эпохи. Осмыслению причин революции посвящен Ледяной поход Р.Гуля, Зверь из бездны Е.Чирикова, исторические романы примкнувшего к писателям старшего поколения М.Алданова (Ключ, Бегство, Пещера), трехтомный Распутин В.Наживина.
Иной позиции придерживалось младшее, незамеченное поколение (термин писателя и литературного критика В.Варшавского), зависимое от иной социальной и духовной среды, отказавшееся от реконструкции безнадежно утраченного. Молодежь чувствовала себя вполне в своей тарелке – многие воспринимали своё изгнание как затянувшееся путешествие с неизвестной остановкой.
К незамеченному поколению принадлежали писатели, не успевшие создать себе прочную литературную репутацию в России: В.Набоков, Г.Газданов, М.Агеев, Б.Поплавский, Н.Берберова, А.Штейгер, Д.Кнут, И.Кнорринг, Л.Червинская, В.Смоленский, И.Одоевцева, Н.Оцуп, И.Голенищев-Кутузов, Ю.Мандельштам, Ю.Терапиано и др. Их судьба сложилась различно. В.Набоков и Г.Газданов завоевали общеевропейскую, в случае Набокова даже мировую славу. Практически никто из младшего поколения писателей не мог зарабатывать литературным трудом: Г.Газданов стал таксистом, Д.Кнут развозил товары, Ю.Терапиано служил в фармацевтической фирме, многие перебивались грошовым приработком. Наиболее драматична судьба погибшего при загадочным обстоятельствах Б.Поплавского, рано умерших А.Штейгера, И.Кнорринг.
Если старшее поколение вдохновлялось ностальгическими мотивами, то младшее оставило документы русской души в изгнании, изобразив действительность эмиграции. Характеризуя положения незамеченного поколения, обитавшего в дешевых кафе Монпарнаса, В.Ходасевич писал: Отчаяние, владеющее душами Монпарнаса питается и поддерживается оскорблениями и нищетой: За столиками Монпарнаса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе. На Монпарнасе порой сидят до утра потому, что ночевать негде. Нищета деформирует и само творчество [1] . Наиболее остро и драматично тяготы, выпавшие на долю незамеченного поколения, отразились в поэзии ПН. Предельно исповедальная, метафизическая эта ПН звучит в сборниках Б.Поплавского (Флаги), Н.Оцупа (В дыму), А.Штейгера (Эта жизнь, Дважды два - четыре), Л.Червинской (Приближение), В.Смоленского (Наедине), Д.Кнута (Парижские ночи), А.Присмановой (Тень и тело), И.Кнорринг (Стихи о себе). Жизнь русского монпарно запечатлена в романах Б.Поплавского Аполлон Безобразов, Домой с небес. Немалой популярностью пользовался и Роман с кокаином М.Агеева (псевдоним М.Леви).
Одним из центральных событий литературной жизни эмиграции можно назвать полемику В. Ходасевича и Г. Адамовича, длившуюся с 1927 по 1937 гг. В основном она разворачивалась на страницах газет «Последние новости», где печатался Адамович и «Возрождение», где издавался Ходасевич.
Ходасевич полагал главной задачей русской литературы в изгнании сохранение русского языка и культуры. Он неизменно ратовал за мастерство, выверенность и чистоту текста, настаивал на том, что эмигрантская литература должна наследовать величайшие достижения предшественников, «привить классическую розу» к эмигрантскому дичку. Вокруг Ходасевича объединились молодые поэты группы «Перекресток»: Г.Раевский, И.Голенищев-Кутузов, Ю.Мандельштам, В.Смоленский.
Адамович же требовал от молодых поэтов не столько мастерства, сколько простоты и правдивости «человеческих документов», возвышал голос в защиту черновиков, записных книжек, записей на салфетках, т.е. в защиту спонтанности и эмпиричности литературного языка. В отличие от Ходасевича, противопоставившего драматическим реалиям эмиграции изначальную гармонию языка Золотого века вообще и языка пушкинского в частности, Адамович не отвергал, скорбное мироощущение, а отражал его, стремился быть его выразителем.
Много лет он раскрывал многие свои взгляды на литературу и жизнь в книге Комментарии - одной из лучших русских книг подобного жанра, написанных в ХХ веке. Адамович писал ее едва ли не всю жизнь, то и дело возвращаясь к собственным рассуждениям, стремясь высказаться наиболее полно и точно, переделывая, переписывая, повторяясь и противореча себе, множество раз на разном материале подходя все к одним и тем же, главным для него мыслям. На протяжении всей эмигрантской жизни - с 1923 по 1971 гг. - Адамович публиковал в разных журналах и альманахах (Цех поэтов, Числа, Современные записки, Круг, Новоселье, Опыты, Новый журнал) статьи необычного жанра, состоящие из отдельных фрагментов, сюжетно между собой не связанных, но объединенных, по его собственному высказыванию, родством тем. Они выходили под разными названиями - Комментарии, Из записных книжек, Оправдание черновиков, Table talk, - но стилистически все они были едины. В книгу Адамович отобрал 83 фрагмента (всего же он их опубликовал 224) и присовокупил к ним три: Наследство Блока, Поэзия в эмиграции. Писал же, размышляя о нескольких главных для него темах: Россия и зарубежное рассеяние, писатель и читатель в эмиграции, русская литература и революция, Достоевский и Толстой, Пушкин и Лермонтов, Блок и акмеисты, «Парижская нота» и «роковой вопрос» о самой возможности существования поэзии в мире, каким он стал в середине ХХ века В.Варшавский.
Статьи Газданова, Поплавского о положении молодой эмигрантской литературы внесли свою лепту в осмысление литературного процесса за рубежом.
2. Круг участников “парижской ноты”
Много позже, уже в пятидесятых годах, когда “парижская нота” отошла в прошлое, сменившись голосами новых поэтов, попавших на Запад в военное лихолетье, в составе второй волны эмиграции - так называемых “ди-пи” (displaced peoples - перемещенных лиц), в мемуарно-аналитического характера работе “Поэзия в эмиграции”, вошедшей в итоговую книгу избранной эссеистики Адамовича “Комментарии”, бывший лидер “парижской ноты” коснулся истории ее возникновения, кратко очертив круг ее участников в ту далекую, ставшую уже историей, эпоху: “Кто это “мы?” - слышится мне вопрос .... “Мы” - три-четыре человека, еще бывшие петербуржцами, когда в Петербурге умер Блок, позднее обосновавшиеся в Париже; несколько парижан младших, иного происхождения, у которых с первоначальными “нами” нашелся общий язык; несколько друзей географически далеких - словом то, что возникло в русской поэзии вокруг “оси” Петербург - Париж, если воспользоваться терминологией недавнего военного времени... Иногда это теперь определяется как “парижская нота”.
Итак, Адамович выделяет два поколения поэтов, объединившихся постепенно в “ноту”: старшее, в прошлом петербургское - это в первую очередь он сам, а также Николай Оцуп, Георгий Иванов и Ирина Одоевцева; затем, поколение младшее, сформировавшееся уже в эмиграции, с внутренним подразделением на собственно “парижан” (Лидия Червинская, Анатолий Штейгер, Довид Кнут, Борис Закович) и “друзей географически далеких”, или, как их еще иногда называли в “русском Париже”, “провинциалов”; к их числу следует отнести живших в 1930-е годы в Прибалтике Игоря Чиннова и, с некоторыми оговорками, Юрия Иваска, так охарактеризовавшего свои непростые взаимоотношения с “нотой”: “Еще в ранней юности, в Эстонии, где я тогда жил, я понял правду адамовичевской “парижской ноты”, но по существу она была мне чужда, хотя я иногда и звучал в ее тоне”.
Несмотря на все влияние, оказывавшееся Адамовичем на поэтическую молодежь, причем не только в одном лишь Париже, но и далеко за его пределами, в чисто количественном отношении “нота Адамовича” выглядела весьма скромно, особенно если учесть, что в составе первой волны эмиграции в русском зарубежье оказалось никак не менее нескольких сотен людей, писавших стихи, многие из которых всерьез пробовали свои силы в поэзии, не говоря уже о признанных поэтах - как тех, кто “сделал себе имя” еще в России, так и тех, кому приходилось с большим трудом добиваться некоторой известности и признания уже в эмиграции. Причину столь незначительного охвата “нотой” поэтических сил диаспоры точнее всего объяснил Игорь Чиннов: “Хотя Адамовичу с восторгом внимали все, однако в монашески-суровый орден этой “парижской ноты” вошли немногие - и не знаю, самые ли талантливые”.
Действительно, “аскетическая” (по оценке самого Адамовича) поэтика “ноты” отпугивала многих молодых поэтов, не считавших нужным добровольно стеснять свободное развитие собственного поэтического дарования строгими рамками одного-единственного поэтического “канона”, пусть даже и установленного таким авторитетным арбитром в вопросах поэзии, как Адамович. В частности, по этой причине оказался в целом далек от “ноты” один из самых талантливых и ярких поэтов русского зарубежья, вызывавший очень большие надежды, но рано ушедший из жизни Борис Поплавский. Примечательно, что именно он дал поэзии Адамовича и его адептов это название. “Утверждают, - вспоминал позднее Адамович, - что авторство выражения “парижская нота” принадлежит Поплавскому, не имевшему к ней, кстати сказать, почти никакого отношения, творчески слишком непоседливому и в даровитости своей слишком расточительному, чтобы какую-либо доктрину принять”.
Так, в одной из своих проблемно-полемических статей, регулярно печатавшихся в “Числах”, Поплавский выдвинул тезис о том, что в современной эмигрантской поэзии “существует только одна парижская школа, одна метафизическая нота, все время растущая - торжественная, светлая и безнадежная”, и декларировал свою солидарность с ее творцами: “Я чувствую в этой эмиграции согласие с духом музыки... Отсюда моя любовь к этой эмиграции. Я горжусь ею”.10 Однако в целом поэзия самого Поплавского включала в себя слишком много таких элементов (в частности, тяготение к сюрреалистическим установкам на преимущественно ассоциативное развертывание поэтической речи, увлечение яркой и напряженной образностью, обилие метафор и т. п.), которые вступали в явное противоречие с основными принципами поэтики “ноты”, что и обусловило, в конечном счете, стремление Адамовича решительно отмежеваться от поэтической манеры Поплавского, как это отчетливо явствует из приведенного выше свидетельства лидера “парижской ноты”.
Аналогичная ситуация имела место и по отношению к Георгию Иванову, “первому поэту русской эмиграции”, по оценке большинства современников. Несмотря на более чем сорокалетнюю дружбу с Адамовичем, омраченную ненадолго лишь в послевоенные годы из-за резкого неприятия Ивановым временных просоветских симпатий Адамовича (впрочем, свойственных в царившей тогда атмосфере эйфории от побед советского оружия весьма многим представителям первой волны эмиграции, не видевшим вблизи реалий сталинского режима), - Георгий Иванов и по масштабу поэтического таланта, и по новизне и смелости творческих поисков, наконец, просто по степени известности среди знатоков и ценителей поэзии, несомненно, превосходил Адамовича в поэтическом отношении и, конечно же, отнюдь не ограничивал себя строгими границами основного русла “парижской ноты”. Он, скорее, укреплял своим авторитетом в литературных кругах и общеизвестным фактом своей дружбы с Адамовичем престиж возглавляемой тем “ноты”, чем на самом деле принадлежал к ней. Да и сам Адамович, хотя и признавал причастность Г. Иванова в качестве представителя старшего, петербургского поколения поэтов к формированию “парижской ноты”, однако в итоговой статье о его поэзии однозначно зафиксировал чужеродность его творчества по отношению к основной линии “ноты”: “Должен, однако, заметить сразу: никакого литературного родства между нами нет и не было; и, не имея ни малейшей претензии (говорю это совершенно искренне) сравнивать или хотя бы только сопоставлять те стихи, которые мне случалось писать, со стихами Иванова, я всегда воспринимал его поэзию как нечто духовно далекое (а если духовно, то, значит, и стилистически). С его стороны отношение было, кажется, такое же. Дружба возникает порой в силу сходства, а иногда и наоборот, по контрасту”.
К аналогичному выводу приходит и современный исследователь творчества Г. Иванова Е. В. Витковский: “И уж никак не укладывается в подобную поэтическую программу поэзия Георгия Иванова, даже в “Розах”, не говоря о позднем творчестве, - хотя сторонники “ноты” еще недавно твердили, что именно от Иванова у “ноты” весь блеск, весь колорит. Мало того, что Иванов не боялся запретных тем - его творчество пронизано не только приметами времени, но и откликами на политические события, что в рамках “ноты” было немыслимо”.12 (И правда: в области поэзии, в отличие от своих литературно-критических выступлений, подчас грешащих явным публицистизмом, Адамович сознательно избегал всяческих аллюзий на злобу дня. Видный поэт первой волны эмиграции Юрий Терапиано в своих воспоминаниях о встречах с Адамовичем приводит его характерное высказывание, подчеркивающее принципиальную позицию главы “парижской ноты”: “Надо радоваться тому, - говорил Адамович, - что наша литература не поддалась соблазну отразить волнение житейского моря”).13 Кроме того, Е. В. Витковский приводит и другие доводы против неоправданного причисления Иванова к поэтам “парижской ноты”: “Да и одного присущего Иванову чувства юмора хватило бы, чтобы “нота” его не вместила. Видимо, сам Иванов некое влияние на “ноту” оказывал, она на него - ни малейшего, а послевоенный Иванов-нигилист стал ей открыто враждебен”.14
В поэтическом наследии 1930-х годов жены Г. Иванова Ирины Одоевцевой есть несколько стихотворений, написанных с явным учетом “канона” “парижской ноты”, однако в целом по характеру своего поэтического творчества она оказалась далека от “ноты” даже в еще большей мере, чем Г. Иванов. Фактически из числа “петербуржцев”, стоявших у истоков направления, помимо поэзии самого Адамовича, в контексте “парижской ноты” в конце 1920-х - середине 1930-х годов развивалась лишь поэзия Николая Оцупа, но позднее и он решительно отошел от нее. До конца верен своему детищу остался только сам основатель “ноты”, да еще такие, бесспорно, весьма талантливые его ученики, как Анатолий Штейгер и Лидия Червинская, а также менее известный поэт первой волны эмиграции Борис Закович.
Заключение
Если в основе серебряного века был некий “новый трепет”, выражением которого и стали лучшие произведения той поры, то в основе эпохи эмигрантских тридцатых годов заложен был кризис сознания. Человек в эмиграции оказался вне общества, без всякой внешней поддержки, вынужден был рассчитывать только на себя – “голый человек на голой земле”. “Нашим уделом было созерцание в чистейшем, беспримесном виде, поскольку для деятельности не было поля”, – писал Г. Адамович[2] .
Масштабы тридцатых эмигрантских годов несоизмеримы с эпохой Блока, Анненского, Гумилева, Мандельштама. Но парижский период тоже был многосторонним, ищущим, своеобразным и в том оркестре поэзия тоже играла первую скрипку. Своей идеей, творческой рефлексией и даже судьбами участники Парижской ноты показали, что на примере отдельно взятых личностей в их творческом самовыражении возможно постичь суть и парадигму вообще всей России начала ХХ века в целом.
Трещина в душах “незамеченного поколения” явилась лейтмотивом поэзии. Старая Россия была разрушена, родина стала недоступной, Запад к судьбам эмиграции остался безучастным. Сложившиеся условия диктовали новый подход к творчеству, отрешенность от всего несущественного. Отсюда трезвость, ясность, самозабвенность, искренность как требования к поэзии. Адамович не выдумал этого настроения, он только пошел дальше в направлении к “абсолютной поэзии” – к миражу, который ему мерещился годами.
Начало ХХ века – опыт свержения былых царящих устоев и догм. На границе времен вскрывались человеческие пороки, стремления и желания – больше, чем когда-либо. На границе пространств оказались тысячи русских. Некоторые из них обладали литературным даром – способностью озвучивать этот мир, пропуская происходящее через себя. Поэт, будучи и так вне времени и пространства, ставший эмигрантом, удваивал эту свою силу певца мира. Все возможные «-измы» того времени – сюрреализм, экспрессионизм, импрессионизм, дадаизм, футуризм и пр. - примерялись одеждой на совершенно голых литераторов. Ибо оказавшись вне истории, Родины и корней, они и были совершенно нагими перед этой жизнью, действительностью и искусством.
Подобно тому, как впитали в себя литераторы Парижской ноты все веяния тогдашней европейской творческой и политической элиты (Маринетти, Бретона, Арто, Аполлинера, Пикассо, Дали и пр), так и они повлияли на весь европейский культурный облик. При очевидной непопулярности в широких кругах и малой востребованности, столь характерной для явления эмигрантской культуры вообще, Парижская нота сформировала путем творческого и идейного взаимообмена модные течения Европы. Ильязд со своими идеями всёчества во многом изменил театральные и драматургические тенденции, Поплавский, экспериментируя со словом и ритмической окраской стиха, отобразил метания и поиски всей человеческой культуры. Члены сообщества ПН пропустили через себя трагедию начала ХХ века и предвосхитили остроту переживаний предстоящей эпохи.
Иностранцам, путешественникам, приезжающим в Россию ненадолго, стараются показать концентрированный вариант культуры страны, ее экстракт, сжатое отображение истории и достижений. Языческие пляски в «Весне Священной» на музыку Стравинского, яркие костюмы цыган в трактирах, отсылки к азиатской роскоши и европейские манеры в один и тот же момент – вот то, что являет Россию заезжим гостям. Эмигранты первой волны уезжали из страны в момент, когда само ее содержание внешне отображалось именно так, слава о ней была именно такова – с шубами, медведями, танцами и обильной кухней. Тонкость культуры и изобретательность соседствовали с привычками, которые скорей подошли бы ко временам Иоанна Грозного. Все, что могли увезти с собой первые эмигранты, это память о былой красоте и роскошествах, честь, достоинство, происхождение, язык, культуру, веру. Это они были теперь иностранцами, гостями, заезжими гастролерами. Их было много, им нужно было как-то внутренне оправдать свое вторжение в чужую культуру. Русские, которые остались в России уже давно отказались от имперских «излишеств»: «лишних» букв, деталей одежды, эстетических компонентов жизни и творчества. Русский язык в Советской России стал функциональным, емким, лаконичным средством управления, донесения пропаганды и основных идей. Литература, равно как и народ, сбросила свои украшения, оставшись в робе и униформе. Поэтому изыск, свобода – пусть и в рамках сложившейся вокруг обстановки, эстетичность изобретательность языка и художественного выражения, остались свойственны лишь русской культуре эмиграции. Вся эта выжимка русской культурной парадигмы сохранилась лишь в центрах эмиграции первой волны. Извлекать из языка новое, экспериментировать, тонуть в метафизических и мистических водах, пробовать поэзию и прозу на вкус – все это было прерогативой поколения эмигрировавших после революции русских.
Традиция сохранять культуру есть признак и условие выживания вне этой культуры. Это было актуально для России в первую волну эмиграции, актуально это и сейчас, когда 60% ученых и людей искусства подвизались вне пределов Родины. Формы это может принимать самые разнообразные – в соответствии со временем, когда происходит массовый отъезд из страны, ситуацией, сложившейся на этот момент и прочими внешним второстепенными факторами. Суть же неизменна: культура страны в условиях эмиграции остается сжатым сгустком исконности, традиций и первоэлементов, составляющих эту культуру. Отсюда и эта борьба поколений: старших и младших – среди литераторов эмиграции. Сочетание упора на исконность и фундаментальность, со стремлением впитывать европейское, свежее, волнующее влияние. Соединить сюрреализм, экспрессионизм с традициями русской культурной парадигмы. Членам ПН удалось смешать рефлексию и поиск с опытом поколений.
Список литературы
Источники
Адамович Г. «Одиночество и свобода» Сост., послесл., примеч. О.А.Коростелева. – СПб.: Алетейя, 2002.
Адамович Г. Комментарии. - СПб.: Алетейя, 2000.
Балахонов В.Е. «Разрежьте сердце мне — найдете в нем Париж» // Париж изменчивый и вечный. Л., 1990.
Дягилев С. и русское искусство // Статьи, открытые письма, интервью. Переписка. В 2-х томах. - М.: Изобразительное искусство, 1982.
Иванов Г. Закат над Петербургом. М., 2002. «ОЛМА-ПРЕСС»
Иванов Г. Собрание сочинений, тт. 1-3. М., 1994.
Иванов Г. Стихотворения. СПб., 2004.»ОЛМА-ПРЕСС»
Кишкин Л. С. Русская эмиграция в Праге: культурная жизнь (1920-1930-е годы) М., 1995, Славяноведение.
Литература русского зарубежья. 1920—1940. М., Наука. 1993.
Лифарь С. Дягилев и с Дягилевым: От «Мира искусства» к русскому балету // Русский Париж. Изд-во Моск.ун-та. 1998.
Мережковский Д.С. Собрание сочинений: Иисус Неизвестный Редколл.: О.А.Коростелев, Николюкин А.Н., С.Р.Федякин. Подготовка текста В.Н.Жукова и А.Н.Николюкина. Послесл. В.Н.Жукова. – М.: Республика, 1996
Поплавский Б. Аполлон Безобразов // Поплавский Б. Ю. Собрание сочинений в 3-х тт. М.: Согласие, 2000.
Поэты Парижской ноты М.: Молодая гвардия, 2003.
Русская поэзия. XX век. Поэтическая антология. Составитель Ю. Каплан. — Киев: ЮГ, 2003.
Ставров. П. На взмахе крыла, BMB, Одесса, 2003
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, Полифакт, 1995.
Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк, изд. им. Чехова, 1953
Терапиано Ю. К. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924—1974). Эссе, воспоминания, статьи. Париж. Н.-Й., 1987.
Ходасевич. В. Колеблемый треножник. М., Советский писатель, 1991.
Борис Поплавский. Превращение в камень
Мы вышли. Но весы невольно опускались.
О, сумерков холодные весы,
Скользили мимо снежные часы
Кружились на камнях и исчезали.
На острове не двигались дома,
И холод плыл торжественно над валом.
Была зима. Неверящий Фома
Персты держал в ее закате алом.
Вы на снегу следы от каблука
Проткнули зонтиком, как лезвием кинжала
Моя ж лиловая и твердая рука,
Как каменная, на скамье лежала.
Зима плыла над городом туда
Где мы ее, увы, еще не ждали,
Как небо, многие вмещая города
Неудержимо далее и дале.
Борис Поплавский. Отвращение
Душа в приюте для глухонемых
Воспитывалась, но порок излечен;
Она идет прощаясь с каждым встречным
Среди больничных корпусов прямых.
Сурово к незнакомому ребенку
Мать повернула черные глаза
Когда усевшись на углу на конку
Они поехали с вещами на вокзал;
И сколько раз она с тех пор хотела
Вновь онеметь или оглохнуть вновь,
Когда стрела смертельная летела
Ей слишком хорошо понятных слов.
Или хотя бы поступить на службу
В сей вышеупомянутый приют,
Чтоб слов не слышать непристойных дружбы
И слов любви столь говорливой тут.
Борис Поплавский. Неподвижность
День ветреный посредственно высок,
Посредственно безлюден и воздушен.
Я вижу в зеркале наследственный висок
С кружалом вены и пиджак тщедушный.
Смертельны мне сердечные болезни,
Шум крови повышающийся - смерть.
Но им сопротивляться бесполезней
Чем заграждать ползучий сей четверг.
Покачиваясь, воздух надо мной
Стекает без определенной цели,
Под видимою среди дня луной
У беспощадной скуки на прицеле.
И ветер опускается в камин,
Как водолаз в затопленное судно
В нем видя, что утопленник один
В пустую воду смотрит безрассудно.
Борис Поплавский. HOMMAGE A PABLO PICASSO
Привиденье зари появилось над островом черным.
Одинокий в тумане шептал голубые слова,
Пел гудок у мостов с фиолетовой барки моторной,
А в садах умирала рассветных часов синева.
На огромных канатах в бассейне заржавленный крейсер
Умолял: “Отпустите меня умереть в океане”.
Но речной пароходик, в дыму и пару, точно гейзер
Насмехался над ним и шаланды тащил на аркане.
А у серой палатки, в вагоне на желтых колесах
Акробат и танцовщица спали обнявшись на сене.
Их отец великан в полосатой фуфайке матроса
Мылся прямо на площади чистой, пустой и весенней.
Утром в городе новом гуляли красивые дети,
Одинокий за ними следил улыбаясь в тумане.
Будет цирк наш во флагах, и самый огромный на свете,
Будет ездить качаясь в зеленом вагон-ресторане.
И еще говорили, а звезды за ними следили,
Так хотелось им с ними играть в акробатов в пыли
И грядущие годы к порогу зари подходили,
И во сне улыбались грядущие зори земли.
Только вечер пришел. Одинокий заснул от печали,
А огромный закат был предчувствием вечности полон
На бульваре красивые трубы в огнях зазвучали.
И у серой палатки запел размалеванный клоун.
Высоко над ареной на тонкой стальной бечеве
Шла танцовщица девочка с нежным своим акробатом
Вдруг народ приподнялся и звук оборвался в трубе
Акробат и танцовщица в зори ушли без возврата.
Высоко над домами летел дирижабль зари,
Угасал и хладел синевеющий вечера воздух.
В лучезарном трико облака голубые цари
Безмятежно качались на тонких трапециях звездных
Одинокий шептал: “Завтра снова весна на земле
Будет снова мгновенно легко засыпать на рассвете.
Завтра вечность поет: Не забудь умереть на заре,
Из рассвета в закат перейти как небесные дети”.
Борис Поплавский. Мир был темен, холоден, прозрачен…
Мир был темен, холоден, прозрачен
Исподволь давно к зиме готов.
Близок к тем, кто одинок и мрачен,
Прям, суров и пробужден от снов.
Думал он: Смиряйся, будь суровым,
Все несчастны, все молчат, все ждут,
Все смеясь работают и снова
Дремлют книгу уронив на грудь.
Скоро будут ночи бесконечны,
Низко лампы склонятся к столу.
На крутой скамье библиотечной
Будет нищий прятаться в углу.
Станет ясно, что шутя, скрывая
Все ж умеем Богу боль прощать.
Жить. Молиться двери закрывая.
В бездне книги черные читать.
На пустых бульварах замерзая
Говорить о правде до рассвета.
Умирать живых благословляя
И писать до смерти без ответа.
Борис Поплавский. Свет из желтого окна…
Свет из желтого окна
Падает на твердый лед,
Там душа лежит больна.
Кто там по снегу идет?
Скрип да скрип, ах, страшно, страшно
Это доктор? Нет, чужой.
Тот, кто днем стоял на башне,
Думал с чашей золотой,
Пропадает в темноте.
Вновь метель с прохожим шутит
Как разбойник на Кресте,
Головой фонарь покрутит.
И исчезнет, пробегая,
Странный свет в глазах, больной ,
Черный, тихий ожидает
На диване ледяной.
А она в бреду смеется,
Руку в бездну протянув,
То молчит, то дико бьется,
Рвется в звездную страну.
Дико взвизгнул в отдаленьи
Черный гробовой петух.
Опускайтесь на колени.
Голубой ночник потух.
Георгий Иванов. «Не о любви прошу, не о весне пою...»
Не о любви прошу, не о весне пою,Но только ты одна послушай песнь мою. И разве мог бы я, о, посуди сама,Взглянуть на этот снег и не сойти с ума. Обыкновенный день, обыкновенный сад,Но почему кругом колокола звонят, И соловьи поют, и на снегу цветы.О, почему, ответь, или не знаешь ты? И разве мог бы я, о посуди сама,В твои глаза взглянуть и не сойти с ума? Не говорю поверь, не говорю услышь,Но знаю: ты сейчас на тот же снег глядишь, И за плечом твоим глядит любовь мояНа этот снежный рай, в котором ты и я.Георгий Иванов. «Волны шумели: «Скорее, скорее!»..»
Волны шумели: «Скорее, скорее!»К гибели легкую лодку несли,Голубоватые стебли пореяВ красный туман прорастали с земли. Горы дымились, валежником тлея,И настигали их с разных сторон,—Лунное имя твое, Лорелея,Рейнская полночь твоих похорон. ...Вот я иду по осеннему садуИ папиросу несу, как свечу.Вот на скамейку чугунную сяду,Брошу окурок. Ногой растопчу.Георгий Иванов. «Иду - и думаю о разном...»
Иду - и думаю о разном,Плету на гроб себе венок,И в этом мире безобразномБлагообразно одинок. Но слышу вдруг: война, идея,Последний бой, двадцатый век.И вспоминаю, холодея,Что я уже не человек, А судорога идиота,Природой созданная зря -Урра! из пасти патриота,Долой! из глотки бунтаря.Георгий Иванов. «Беспокойно сегодня мое одиночество...»
Беспокойно сегодня мое одиночество —У портрета стою — и томит тишина...Мой прапрадед Василий — не вспомню я отчества —Как живой, прямо в душу глядит с полотна. Темно-синий камзол отставного военного,Арапчонок у ног и турецкий кальян.В заскорузлой руке — серебристого пенногоКруглый ковш. Только, видно, помещик не пьян. Хмурит брови седые над взорами карими,Опустились морщины у темного рта.Эта грудь, уцелев под столькими ударамиНеприятельских шашек,— тоской налита. Что ж? На старости лет с сыновьями не справиться,Иль плечам тяжелы прожитые года,Иль до смерти мила крепостная красавица,Что завистник-сосед не продаст никогда? Нет, иное томит. Как сквозь полог затученныйПрорезается белое пламя луны,—Тихий призрак встает в подземельи замученнойНеповинной страдалицы — первой жены. Не избыть этой муки в разгуле неистовом,Не залить угрызения влагой хмельной...Запершись в кабинете — покончил бы выстреломС невеселою жизнью,— да в небе темно. И теперь, заклейменный семейным преданием,Как живой, как живой, он глядит с полотна,Точно нету прощенья его злодеяниямИ загробная жизнь, как земная,— черна.Георгий Иванов. «Гаснет мир. Сияет вечер...»
Гаснет мир. Сияет вечер.Паруса. Шумят леса.Человеческие речи,Ангельские голоса. Человеческое горе,Ангельское торжество...Только звезды. Только море.Только. Больше ничего. Без числа, сияют свечи.Слаще мгла. Колокола.Черным бархатом на плечиВечность звездная легла. Тише... Это жизнь уходит,Все любя и все губя.Слышишь? Это ночь уводитВ вечность звездную тебя.Георгий Иванов. «Все образует в жизни круг...»
Все образует в жизни круг -Слиянье уст, пожатье рук. Закату вслед встает восход,Роняет осень зрелый плод. Танцуем легкий танец мы,При свете ламп - не видим тьмы. Равно - лужайка иль паркет -Танцуй, монах, танцуй, поэт. А ты, амур, стрелами рань -Везде сердца - куда ни глянь. И пастухи и колдуныСтремленью сладкому верны. Весь мир - влюбленные одни.Гасите медленно огни... Пусть образует тайный круг -Слиянье уст, пожатье рук.Георгий Иванов. «Мы не молоды. Но и не стары...»
Мы не молоды. Но и не стары.Мы не мертвые. И не живые.Вот мы слушаем рокот гитарыИ романса слова роковые. О беспамятном счастье цыганском,Об угарной любви и разлуке,И - как вызов бокалы - с шампанскимПодымают дрожащие руки. За бессмыслицу! За неудачи!За потерю всего дорого!И за то, что могло быть иначе,И за то - что не надо другого!Георгий Иванов. «Обледенелые миры...»
Обледенелые мирыПронизывает боль тупая...Известны правила игры.Живи, от них не отступая:Направо — тьма, налево — свет,Над ними время и пространство.Расчисленное постоянство...А дальше?Музыка и бред.Дохнула бездна голубая,Меж тем и этим — рвется связь,И обреченный, погибая,Летит, орбиту огибая,В метафизическую грязь.Георгий Иванов. «Было все - и тюрьма, и сума...»
Было все - и тюрьма, и сума,В обладании полном ума,В обладании полном таланта,С распроклятой судьбой эмигрантаУмираю... Владимир Набоков. В лесу Шептала, запрокинув лик,ты о разлуке предстоящей,а я глядел, как бился бликна дне шушукающей чащи,как - в дымке - ландыша душадышала, и как с тонкой ношейполз муравей, домой спеша,такой решительный, хороший...| Владимир Набоков. Два корабля У мирной пристани, блестя на солнце юга, с дремотной влагой в лад снастями шевеля, задумчивы, стояли друг близ друга два стройных корабля. Но пробил час. Они пустились в море, и молчаливо разошлись они. Стонали ветры на просторе; текли за днями дни. Знакомы стали им коварные теченья, знакома - верная, сияющая ночь; а берега вдали вставали, как виденья, и отходили прочь. Порой казалось им: надежда бесполезна. Катился бури гром, и быстрой чередой сменялась черная зияющая бездна всплывающей волной. А иногда с тревогою угрюмой они оглядывались вдруг, и каждый полон был одной и той же думой: Где ты, мой бедный друг? Да, много было бурь, да, много снов печальных, обманных маяков и скрытых скал, но ангел вещий, ангел странствий дальних, их строго охранял. И срок иной настал... Угомонились бури; а корабли куда-то вновь спешат, и с двух сторон выходят из лазури, и вот - плывут назад! Они сошлись и снова рядом встали, о шири шелестя изведанных морей, а волны слушали, но нет,- не узнавали тех старых кораблей... |
Владимир Набоков. Все окна открыв, опустив занавески…
| Все окна открыв, опустив занавески, ты в зале роялю сказала: живи! Как легкие крылья во мраке и блеске, задвигались руки твои. Под левой - мольба зазвенела несмело, под правою - отклик волнисто возник, за клавишем клавиш, то черный, то белый, звеня, погружался на миг. В откинутой крышке отливы лоснились, и руки твои, отраженные там, как бледные бабочки, плавно носились по черным и белым цветам. И звуки холмились во мраке и в блеске, и ропот взбирался, и шепот сбегал, и ветер ночной раздувал занавески и звездное небо впускал. |
[1] Ходасевич Владислав. Колеблемый треножник. М., Советский писатель, 1991.
[2] Адамович Георгий. Комментарии. - СПб.: Алетейя, 2000.