Русская литература (реакция и эпоха нигилизма)
СОДЕРЖАНИЕ: Распространение радикальных стремлений в молодежи, в связи с польским восстанием и петербургскими пожарами 1862 г., произвело сильное впечатление как на руководящие сферы, так и на часть общества. Начинается реакция.Распространение радикальных стремлений в молодежи, в связи с польским восстанием и петербургскими пожарами 1862 г., произвело сильное впечатление как на руководящие сферы, так и на часть общества. Начинается реакция; появляется желание затормозить дело реформ. Катков отказывается от либеральной программы и становится глашатаем обуздания и подавления прогрессивных стремлений. В среде молодежи господство получает не серьезный радикализм Современника, а поверхностный, кричащий, внешний радикализм Русского Слова. Центральной фигурой является теперь Д.И. Писарев (1841 - 68), благодаря несравненному блеску его стиля и несравненной легкости его литературной манеры. В 3 - 4 года напряженной деятельности он подверг смелому анализу весь строй старых понятий.
Пересмотрев кодекс старой морали, старой эстетики и старой науки, он пришел к полному разрушению прежнего идеалистического миросозерцания и старался заменить его миросозерцанием трезвым, достойным развитой личности и мыслящего реалиста. Он не убоялся посягнуть на славу величайшего русского поэта, отлично сознавая, что создает себе репутацию вандала. Искусство он отрицал, однако не вполне: он только не хотел признавать за ним первостепенного значения. Главным образом надо полезное дело делать, а как отдых можно себе позволить и искусством позабавиться. На место искусства Писарев ставил науку, но не все ее отделы, а исключительно естествознание. Боясь чар идеализма, он даже Грановского причислил к сиренам, сладкий глас которых может сбить с пути истинного реалиста. Однако его проповедь разумного эгоизма не только не привилась, но подкопала все здание утилитаризма - подкопала именно своей нравственной несостоятельностью. Одни взгляды на искусство не в состоянии никого дискредитировать: Лев Толстой еще с гораздо большей резкостью уничтожает эстетику, всю изящную литературу и в частности Пушкина, - и это нимало не ослабляет толстовщину. Писаревщина пала потому, что в основе ее разумного эгоизма лежало не общественное благо, не самопожертвование, а принцип индивидуального благополучия. Тот же принцип масса читающей публики находила и в романе Чернышевского: Что делать. Суровая фигура аскета Рахметова и великодушный поступок Лопухова, покидающего родину, чтобы дать возможность любимой им жене сойтись с человеком, которого она полюбила, казалось, ясно говорили о первостепенном значении самопожертвования в общественной и личной жизни; но внимание большинства читателей сосредоточилось по преимуществу на героине романа, Вере Павловне, с легким сердцем принимающей приносимые для нее жертвы и видящей ряд розовых снов. Отсюда весьма кратковременное, но очень яркое отклонение от идеалов Добролюбова и Чернышевского-публициста, которое чаще всего характеризуется тургеневской кличкой нигилизм.
У Тургенева, однако, воплощение нигилизма, Базаров - человек, во всяком случае, крупный, весьма мало напоминающий тех крикливых адептов новых идей, радикализм которых, главным образом, в том и выражался, что мужчины носили длинные волосы, а женщины их стригли. Фальшь многочисленных противонигилистических романов и повестей, появившихся в середине и конце 60-х годов, заключается не в том, что лохматые, нечесанные, грязные мужчины и утратившие всякую женственность девицы выдуманы: они несомненно были и несомненно оскорбляли тонко чувствующих людей, - но надо было понять, что ко всякому массовому движению примешиваются умственные и нравственные подонки, имеющие слишком мало общего с истинными выразителями движения. Базаровым нигилизма в литературе был Писарев: нигилизм вульгарный, внешне крикливый и неглубокий выразился в других деятелях Русского Слова. Самая характерная фигура между ними - Г.Е. Благосветлов, редактировавший журнал до его закрытия в 1866 г., а затем основавший Дело. Умственным созданием его был В. Зайцев, часто заставлявший о себе говорить резкими выходками и яростным ниспровержением всяческих авторитетов. Это он сказал, что юнкерская поэзия Лермонтова пригодна только для чахоточных барышень. Целый ряд подобных выходок был высказан в редакционных собраниях Благосветловым, а Зайцев их только изложил на бумаге.
Таким же разрушителем был полковник Н.В. Соколов (умер эмигрантом в 1880-х годах), помещавший в Русском Слове статьи политико-экономического характера. Серьезное противодействие поверхностному радикализму Русского Слова нападки консервативных и умеренных органов оказать не могли: они только обостряли отрицательное направление. Современник попытался образумить Писарева и других деятелей Русского Слова, доказывая, что они вредят успеху того миросозерцания, во имя которого ополчаются, что они не реалисты, а лжереалисты, что они ополчаются против метафизической философии, не зная ее и потому не умея указать ее действительно слабые стороны, и т. д. Но Современник не вышел победителем из этого спора, потому что не мог выставить бойца, равного Писареву. Добролюбов умер, Чернышевский, в 1862 г. арестованный и в 1864 г. осужденный, выбыл из рядов действующей литературы, а заменивший его и Добролюбова М.А. Антонович не стоял на высоте положения. Он был сух и рассредоточен, а надо было покорять не столько ум, сколько сердце. Еще важнее то, что он сам был такой же разноситель, как сотрудники Русского Слова. Когда появились Отцы и дети, он выступил против Тургенева со статьей: Асмодей нашего времени, в которой приравнивал первого писателя к обскуранту Аскоченскому и доказывал, что Базаров есть клевета на молодое поколение. Позже (1868) Антонович написал неслыханно-резкий памфлет против Некрасова. В полемике против Русского Слова, которую вел Антонович в 1864 и 65 годах под псевдонимом Постороннего сатирика, он был прав по существу, но на публику поток ругательств и взаимных изобличений производил крайне тягостное впечатление и не мог не уронить престижа обоих журналов.
Больше всего раскол между нигилистами доставлял удовольствия многочисленным уже тогда врагам новых стремлений и молодого поколения. От недавнего единодушия теперь не осталось уже ни малейшего следа; литературно-общественная мысль распадалась на ряд партий и фракций. Крайнюю правую составляли обскурантская Домашняя Беседа В.И. Аскоченского и крепостническая Весть Скарятина . Домашняя Беседа была более забавна, чем сердита, и ее только вышучивали, но за Вестью стояла опасная по своим связям общественная группа, и с ней надо было полемизировать серьезно. Самым опасным врагом прогрессивных течений являлись Московские Ведомости, в 1863 г. перешедшие к Каткову и под его талантливым редакторством (при значительном содействии П.М. Леонтьева ) превратившаяся в орган первостепенной политической важности и огромного влияния.
Когда польское восстание было подавлено, они начинают создавать ряд новых опасностей, причисляя к ним, одну за другой, все великие реформы императора Александра II. Другой орган Каткова - Русский Вестник, совершенно утратив свой прежний характер, становится главным приютом противонигилистической беллетристики. Начав с облеченных во все формы уважения к противнику Отцов и детей, Русский Вестник дает своим читателям Взбаламученное море Писемского, Марево В.П. Клюшникова , ряд романов Лескова-Стебницкого и Всеволода Крестовского, где нигилисты - в лучшем случае дурачки, а большей частью - воры, мошенники, грабители, убийцы и поджигатели.
Особенное положение в ряду литературно-общественных партий первой половины 60-х годов заняли так называемые почвенники, сгруппировавшиеся около журнала Время. Главными сотрудниками его были Аполлон Григорьев, Достоевский и Страхов. Уже одно присутствие Аполлона Григорьева в роли первого критика делало журнал как бы продолжением молодой редакции Москвитянина: лозунг близости к народной почве прямо вытекал из органической критики Григорьева. В политическом отношении Время держало себя солидно с лучшими органами прогрессивной мысли, горячо поддерживая все начинания эпохи реформ, вот почему было возможно появление во Времени нескольких стихотворений Некрасова и очерков Щедрина. Но журнал коренным образом расходился с духом эпохи по вопросу о народности, которую он понимал как полнейшее подчинение народному мировоззрению. Столь же коренными образом он расходился с той соблазнительной ясностью, которую эпоха, на основе естествознания, вносила в вопросы сверхчувственного бытия. Главный полемист Времени, Н.Н. Страхов (Косица), в своей позднейшей деятельности все теснее примыкал к тону Русского Вестника.
У Страхова есть горячие поклонники, ставящие его очень высоко. Несомненно, это был критик и публицист очень образованный, любивший литературу и сделавший многие интересные пояснения к нашим писателям. С его именем не связано, однако, ни одно прочно установившееся толкование, которое могло бы считаться его неприкосновенным вкладом в историю русской критической мысли. Почти всю свою жизнь Страхов считал себя лучшим истолкователем Толстого, но как же он понимал его? Как философа смиренномудрия, как проповедника идеалов скромного семейного счастья и вообще как решительного врага всего того, что выработано радикальной русской мыслью. Это толкование теперь рухнуло бесследно. С конца 70-х годов Толстой становится предметом вражды для людей того направления, которого держался Страхов; выясняется притом, что основы позднейшего духовного облика Толстого заключались уже в первых его произведениях. Оригинальным проявлением уравнительных течений эпохи реформ было выступление на литературное поприще так называемого разночинца. Литература первой половины века, даже в таких радикальных выразителях своих, как Бакунин и Герцен, была, за самыми малыми исключениями, дворянская. Теперь же вожди теоретической мысли и ряд новых беллетристов по происхождению принадлежат либо к духовенству, либо к мелкому чиновничеству.
Самое крупное дарование в ряду последних - Н.Г. Помяловский , автор превосходнейшей картины отжившего педагогического быта, - Очерков бурсы, - и двух замечательных романов, Мещанское счастье и Молотов, в которых звучит насмешливая нота по отношению к личному благополучию, хотя бы и достигнутому непредосудительными путями. Другие беллетристы-разночинцы 60-х годов, - Николай Успенский , Левитов, Воронов и в особенности Ф.М. Решетников, - оставили яркий след в сфере повестей и рассказов из народной жизни. После их трезвой правды (выражение Тургенева по отношению к Решетникову) прежнее барски-соболезнующее, смягченное и приподнятое изображение народной жизни исчезает навсегда, хотя лишь несколькими годами раньше большой успех имели рассказы из народной жизни Марко-Вовчка (псевдоним М.А. Маркович), талантливые и поэтические, но сентиментальные. В том же роде писала свои рассказы из простой жизни Кохановская-Соханская, подкрашенные притом славянофильски утрированным преклонением перед стариной.
Этой сентиментальности у писателей-разночинцев нет, хотя некоторые из них (в особенности Левитов) не чужды и идеализации народа. Чисто мужицкая сторона народной жизни, то что только крестьянину свойственно, в литературе прежнего времени отражения не находили; напротив того, в произведениях народников-разночинцев они выразились очень заметно. Рассказы из народной жизни писал в 60-х годах еще В.А. Слепцов, лучшим произведением которого, впрочем, является повесть Трудное время. Здесь еще сильнее, чем у Помяловского, осмеяно стремление к личному благополучию в буржуазном стиле. Старое славянофильство было представлено в первой половине шестидесятых годов Днем Ивана Аксакова. Неопределенное положение занимали Отечественные Записки, где тогда главными деятелями являлись суховатый критик С.С. Дудышкин, публицист Н.В. Альбертини , туманный эстетик Николай Соловьев, а также Библиотека для Чтения П.Д. Боборыкина. Оба эти журнала, мало привлекавшие читающую публику, то выступали как представители западнически прогрессивных традиций сороковых годов, то разными выходками против молодого поколения приближались к реакционной печати. Не имела также успеха умеренно-прогрессивная Русская Речь, основанная в 1861 г. графиней Е.В. Сальяс (псевдоним Евгения Тур), в 1849 г. очень удачно дебютировавшей романом Племянница, но дальнейшей своей деятельностью возлагавшихся на нее надежд не оправдавшей.